— Вот и я о том же.
— И все-таки…
— Ну, не обязательно в Колорадо-Спрингс, Барт. Куда угодно, где тебе больше нравится, но уезжай хоть ненадолго. Эти билеты можно обменять на любой другой рейс той же стоимости. Пожалуйста, Барт, ненадолго ведь…
Крамнэгел подумал с минуту. Да, что ни говори, а в друзьях у него недостатка нет. И все же в поспешности этого предложения было нечто, вызывавшее беспокойство. Угрожала ли его жизни какая-то опасность, или Армстронга беспокоила его возможная реакция на ход событий? Он слегка нахмурился. У него был прекрасный нюх, иногда этот нюх превращался в проницательность — это, конечно, когда он был в хорошей форме и ничем не удручен, а не такой усталый и взвинченный.
— Что там с этими буддистами, Марв? — внезапно спросил он.
Армстронг нервно заерзал на стуле и невольно отвел глаза в сторону. Крамнэгел, чутко на все реагирующий, посмотрел в ту же сторону и увидел, что соседняя кровать отгорожена ширмами.
— Что с тем огромным парнем? — стоял он на своем. — Ну, который Христос.
— Христос?
— Ну, тот здоровый детина, который все подставлял другую щеку.
— Да, шум, конечно, поднялся по этому поводу изрядный, Барт, — поколебавшись, сказал Армстронг.
— Шум, значит, поднялся?
— Могу тебе и сказать… Он умер.
Наступило долгое молчание. Крамнэгел не сводил с Армстронга взгляда — безжалостного, страшного и торжественного.
— Ты ведь знаешь, Марв, кто убил его? Убило полицейское управление.
Вот уж с этим Армстронг не мог согласиться.
— Ну, сейчас ты заходишь слишком далеко, Барт.
— Послушай, я ведь там был!
— Знаю. Мы там тебя и нашли.
— Могли бы найти и раньше. И не дать им избить меня. И не дать им убить того огромного парня.
— Может, поэтому ребята так быстро и согласились скинуться тебе на билеты, когда я предложил. Им очень неловко, что так случилось.
— Неловко? Да они даже не узнали меня!
— Узнали, и еще как!
— Но у них был приказ… Я ведь не ошибся, нет?
Лицо Армстронга стало жалким.
— Все мы выполняем приказы, Барт, ты же знаешь. Правда, не забыл еще? А мэр вызвал полицию штата. Они тут ранили пару студентов. Слава богу, не убили никого. Для одной уличной стычки и того парня хватит, но на нас накинулась вся пресса, все крупные телекомпании и газеты. На улице каждый второй прохожий — репортер с микрофоном. Но прежде, чем они успели опубликовать хоть строчку, городские власти уже обвинили их в предвзятости.
— Сдай билеты обратно в кассу, Марв, купи своей жене новую шляпку. Я никуда не поеду.
— Барт, ради бога, только не злись…
— С чего мне злиться? Мне дали семь лет тюрьмы за то, что я застрелил человека при самообороне, а здесь кучка шпаны в идиотских шапках забила насмерть беззащитного парня, и никто ничего им не сделает, потому что они ветераны и знают наизусть все четыре куплета «Звездного знамени». Ни хрена себе справедливость! — заревел Крамнэгел, разбрасывая простыни и пробуждая к жизни тяжелобольных на соседних койках.
— Нам просто необходимо выждать, — взмолился Армстронг, пытаясь привести в порядок простыни.
— Выждать, пока займем достаточно влиятельное положение, чтобы суметь что-то сделать.
— Это я уже слышал. Все мы так говорим, пока карабкаемся наверх, но как заберемся и начнем ходить по канату, только о том и думаем, как бы не упасть, потому что выпасть из милости — штука очень болезненная. Ал Карбайд тоже любил красивые слова, пока не пробился наверх. А теперь он на все сто — человек мэра. Знаешь, кто мне сказал это? Калогеро, собственной персоной. Так что брось ты, Марв, если уж убивают, так пусть хотя бы тех, кого надо. Нечего тратить пули на невинных, когда виновные разгуливают себе как хотят, с полными карманами денег и кредитных карточек…
— Да, кстати, у меня для тебя новость, — перебил Армстронг, пытаясь перевести разговор на другую тему. — Помнишь, ты просил узнать, как Ред Лейфсон потерял ноги? Я выяснил — он попал под трактор на ферме, когда ему было десять лет.
— Какое мне сейчас дело до его ног?
— Ты же меня просил, вот и все.
— Я помню, я, черт побери, все прекрасно помню. Кто отвечал за регулировку уличного движения в тот день, когда я улетал в Европу? Четырнадцатого мая? Не ты ли, Марв?
— Да так сразу и не скажу.
— А я скажу. Я даже это помню. У тебя на развилке шоссе образовалась черт знает какая пробка, а дежурного вертолета и близко не было.
— Да, точно, — подтвердил Армстронг, — как раз в тот день у вертолета полетел сальник, и шесть машин врезались одна в другую. Двое погибло.
— У тебя тоже память ничего, только кому теперь до этого дело, кроме, может, родни тех двух погибших, да и те, наверное, совсем о другом думают. У людей короткая память, Марв, в том-то и беда. Все забывают, притворяются, что ничего не видят. У них на глазах человек истекает кровью, а они про себя решают: пусть это расхлебывают власти — полиция, «Скорая помощь», кто угодно… Зачем самим ввязываться? Это ведь может отнять время — не меньше, чем заседание в суде присяжных. Кому охота? Что ж, — теперь он говорил медленно и пугающе четко, — мы должны сделать так, чтобы люди не забывали.
— И как же ты собираешься это сделать? — непринужденным тоном спросил Армстронг. Крамнэгел смотрел на него своими жуткими глазами, жуткими оттого, что они по таинственной и неизъяснимой причине казались счастливыми.
— Тот буддист не имел никакого права обременять нас своей смертью, Марв. Но раз уж он умер, то мы обязаны воздвигнуть ему подобающий памятник.
Армстронг не мог отвести от Крамнэгела взгляда, а тот, чуть покачивая головой, вещал веско и убедительно, словно сама судьба.
— Еще один вопрос, Марв. Откуда вдруг взялись эти строительные рабочие? Что здесь такое большое строят? Этих сукиных детей набежало сотни четыре, а то и пять…
— Чтобы закончить стадион вовремя, организовали двойные смены…
— Чтобы успеть его завтра открыть?
— Ага.
— Вот видишь, — сказал Крамнэгел, — все сходится, как по нотам. Я и сам бы лучше не придумал. Значит, они прибежали с этого паршивого стадиона…
Армстронг не понимал, о чем говорит Крамнэгел, но ради душевного равновесия уточнять не стал. Он сунул билеты в карман и ушел, бросив с деланной легкостью на прощание:
— До скорого, начальник. — Он отчаянно пытался думать о чем-нибудь другом.
Как только Крамнэгел убедился, что Армстронг действительно ушел, то шумно потребовал к себе врача.
— Я хочу отсюда уйти, — заявил он.
— По-моему, вам еще рано уходить из больницы, — ответил врач и начал объяснять, что в своем нынешнем состоянии Крамнэгел только будет обузой для общества — и в самом деле: левая рука забинтована, не пошевелить, а бинты на голове нависают над левым глазом подобно балдахину, отчего Крамнэгел горделиво откидывал голову, хотя подобная поза никак не вязалась с его характером.
— Ну и долго еще мне придется ходить в этих проклятых бинтах? — спросил он.
— Через пару дней посмотрим ваши травмы.
— Вот как?
Крамнэгел начал разбинтовывать левую руку.
— Не смейте этого делать! — приказал врач.
— Хотите, чтобы я поднял хай?
Крамнэгел помнил, как заключенные стучали ложками по мискам, чтобы придать своим требованиям больше убедительности.
— Нет, я не хочу, чтобы вы поднимали хай, — весьма чопорно ответил врач. Он впервые столкнулся с подобным пациентом и, чтобы не взорваться, тоже повел себя как ребенок.
— Надеюсь, вы попадете под грузовик, — сказал он, выходя из палаты. — Под четырехосный.
Крамнэгел оказался намного слабее, чем предполагал; яркий солнечный свет и ошеломил, и ослепил его. Он оперся о перила, чтобы не упасть. Тяжело дыша, глянул вверх и встретился со взглядом врача, злорадно следившего за ним из окна. Этого было достаточно. Вся жизнь Крамнэгела, казалось, была сплошной цепью подвохов и побуждений, которые, разумеется, он воспринимал как вызов и которые толкали его от одного безрассудства к другому. Те, для кого существование — вечный бой, слишком глубоко ощущают упоение действием и потому не в состоянии обдумать последствия своих поступков. И им мнится зачастую, что человек, забивающий себе голову мыслями о последствиях, не способен жить полной жизнью. Тому, кто пьет лишь для того, чтобы напиться, безразличен тонкий вкус вина.
