Когда дым рассеялся, надзиратели с автоматами на изготовку взяли в кольцо Крамнэгела и Гансмита, которые все продолжали кататься по земле, хотя Гансмит наглотался газа так, что его рвало. Крамнэгела удивила ярость, с какою надзиратели оторвали их друг от друга, и возмутили удары прикладами под ребра, когда надзиратели погнали его в камеру. Слышно было, что он что-то кричит в противогазе, но надзиратели с перепугу не желали терпеть никакого неповиновения. Крамнэгела втолкнули в тесную камеру, а вслед за ним втолкнули и Гансмита. Минуту спустя в дверь вошел бледный и взволнованный начальник тюрьмы. Надзиратели, которым было явно не до шуток, сорвали с Крамнэгела противогаз. На лице его вокруг глаз остались два красных отпечатка —, там, где в кожу впились стекла.
— Что, бежать пытался? — забрызгал слюной начальник тюрьмы.
— У меня в мыслях…
— Молчать! Нет, это вам не поможет. Уж я позабочусь. Не поможет! Я-то собирался обойтись с вами по-хорошему, замолвить словечко перед комитетом по помилованию, но теперь дудки! Ни за что в жизни! А вы, Гансмит, осуждены на двадцать лет, и вам прекрасно известно, что вас теперь ждет, — никаких послаблений, никаких пересмотров, отсидите от звонка до звонка, сколько вам сейчас? Двадцать пять? Двадцать шесть? Вот вам и вся жизнь впустую. Что же до вас, — он повернулся к Крамнэгелу, нахмурившемуся от недоумения, — то нам здесь не нужны ваши грязные американские штучки, ясно? У вас семь лет, да? По-моему, мало еще. Вы, говорят, были начальником полиции в какой-то богом забытой дыре? Стоит ли удивляться, что наш мир дошел до такого состояния, если таких, как вы, назначают руководить полицией!
Этот град незаслуженных и несправедливых оскорблений заставил Крамнэгела вскипеть. Лицо его задергалось, запылало от ярости.
— И это ваша благодарность? — прорычал он.
— Благодарность? — взвизгнул начальник тюрьмы.
— Какого же хрена я, по-вашему, сцепился с этим парнем?
— Вам, кажется, велели заткнуться, — угрожающе рявкнул старший надзиратель.
— А вы не суйтесь!
— Почему вы с ним сцепились? — заорал начальник, выйдя из себя и не обращая внимания на старшего надзирателя. — Да потому, что вы ударились в панику, как трусы во время кораблекрушения, когда возникает драка за места в шлюпке и люди топчут друг друга, чтобы спасти свои шкуры. Но вы могли бы не беспокоиться. Все равно мы всех вас переловим, всех. И вашего подполковника Каули-Мидлторпа в придачу. А сейчас обоих на неделю в одиночный карцер. Потом поговорим еще.
— Да, скажи ты ему, что я пытался помешать тебе бежать! — приказал Крамнэгел Гансмиту.
— Молчать! — крикнул старший надзиратель.
— А ну двигайте, двигайте. Пошли в карцер!
Крамнэгел попятился в угол камеры. Гансмит же застыл на месте, безучастно глядя на него.
— Вот что я скажу вам, ребята, — подобравшись, тихо сказал Крамнэгел. — Барахло вы. Просто барахло, и ни в какой я ваш карцер не пойду.
— Не пойдешь? — так же тихо переспросил старшин надзиратель. — И кто мы, по-твоему, как ты говоришь?
После взаимной прикидки сил и возможностей надзиратели кинулись на Крамнэгела и принялись его лупить. А он, исполненный сознания своей правоты, яростно отбивался.
— Сэр! Сэр! — донеслось из коридора.
— В чем дело? — откликнулся начальник тюрьмы.
— Бурпейдж мертв, сэр.
— Мертв?
— Сорвался с лестницы и упал на Балаклавское шоссе.
— Вот бедняга.
— Он еще был жив, когда мы нашли его, но в себя так и не пришел.
Неожиданно схватка вспыхнула вновь. Надзиратели, на минуту отпустившие Крамнэгела, чтобы выяснить, не требуются ли они в каком-то другом отсеке тюрьмы, были застигнуты врасплох стремительным броском Гансмита, который безо всякого предупреждения налетел на Крамнэгела и принялся колотить его, выкрикивая: «Сволочь! Сволочь! Сволочь!» Гансмита еле оттащили, а из разбитого носа Крамнэгела на бетонный пол камеры хлынула кровь.
Начальник тюрьмы и надзиратели в полной растерянности услышали, как Гансмит, истерично всхлипывая, обвинял Крамнэгела в убийстве своего друга и всякий раз с удвоенной яростью обзывал его сволочью.
— То есть как же это понять… — начал было начальник тюрьмы, но осекся, боясь ответа на собственный вопрос и возможных последствий. Но волновался он напрасно, поскольку Крамнэгел все равно уже был не в состоянии отвечать.
— Мы бы все удрали, — простонал Гансмит, — если бы не эта сволочь…
Надзиратели ловили взгляд начальника тюрьмы, как гончие, ждущие свистка хозяина, но тот, растерянный и встревоженный, прятал от них глаза.
— Что стоите, помогите ему подняться! — приказал он, как будто это приказание было вполне в порядке вещей.
— Отправить его в карцер, сэр?
— Отведите в мой кабинет. В карцер отправьте Гансмита.
Уходя, Гансмит смерил Крамнэгела взглядом, в котором читалось нечто большее, чем отвращение.
Глаза у Крамнэгела слипались, когда он, скорчившись, сел на краешек дивана в кабинете начальника тюрьмы, — он походил на боксера, который сидит в своем углу ринга после полученного нокаута, ничего уже не понимая, но все еще готовый снова ринуться в бой, несмотря на багровую пелену, застилающую глаза.
— Сигарету? — спросил Макинтайр-Берд.
Сигарету! Когда он застрелил Касса Чокбернера, начальник угостил его сигарой, но что взять с Англии — это же страна без шика. Крамнэгел попытался заговорить, но разбитые губы не слушались. Он просто покачал головой.
— Ужасно неприятно… Но вы, надеюсь, понимаете, нам очень трудно было представить себе, чтобы заключенный стал помогать администрации тюрьмы. Когда вы схватились с Гансмитом… да еще в противогазе… Ну, поставьте себя на мое место!
— Попробуйте для разнообразия поставить себя на мое, — с трудом выговорил Крамнэгел. — Хотел бы я посмотреть, как вам это понравится.
— Если бы я не обладал такой способностью, любезный, то, наверно, и не пригласил бы вас к себе в кабинет, не так ли? — ехидно заметил начальник тюрьмы.
— Пригласил бы или нет — не в том вопрос, — внешне спокойно произнес Крамнэгел.
— Думаете, такая уж большая честь — сидеть в вашем кабинете? Подумаешь! Вот у меня был кабинет, так перед ним приемная была в два раза больше вашего. И ковер от стены до стены, и холодильник в виде комода под Марию-Антуанетту… — Он умолк и потрогал свои распухшие губы. Было больно говорить, больно думать.
Начальнику отнюдь не доставила удовольствия столь критическая оценка его представлений о комфортабельном кабинете, но ввиду совершенной им опасной ошибки он вынужден был унять свою гордость.
— Мне остается лишь поблагодарить вас, — сказал он с довольно глупым видом, инстинктивно оглядываясь, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии свидетелей.
— За что?
— Видите ли…
— За что? — сухо повторил Крамнэгел. — Эти ребята, надо отдать им должное, прекрасно знали свое дело. Все рассчитали до доли секунды — просто отлично все спланировали, прямо как израильтяне на Ближнем Востоке, когда послали свою авиацию ниже уровня действия радаров, — так рассчитали, что их не схватить бы за хвост, особенно при такой дымовой завесе, да еще слезоточивый газ… — Он приложил платок к губе, пососал ее и вздрогнул от боли. — Все так отработано, будто они прикидывали операцию в разных погодных условиях, затем выбрали безветренный день, рассчитали, как долго будет рассеиваться завеса… Нет, отличный план, отличный… Одного только не предусмотрели…
— Чего же именно? — невольно спросил начальник тюрьмы.
— Любой самый отличный план не срабатывает, если вдруг что-то срывается. Так досконально планировать нельзя — когда план чересчур хорош, его должны выполнять роботы, а не люди. Один маленький просчет — и весь план летит к чертям.
— В чем же, по-вашему, они просчитались? Чего не учли?
— Вы что, смеетесь? — спросил Крамнэгел. — Разве они учли, что в дело вмешаюсь я? Вы же знаете, что произошло, да? Не полезь я в драку и не схватись с Биллом Гансмитом, вся шайка унесла бы ноги прежде, чем вы успели сообразить, что происходит. Они растерялись, а этого уже достаточно. Они испортили все дело паникой. Пилот пытался наверстать потерянное время, слишком близко подошел к стене и убил Бурпейджа. Вы за это хотите меня поблагодарить? За это за все?