Затворив дверь за последним посетителем, Кармен прислоняется затылком к стене, чувствует ее холод и часто моргает, точно ослепленная. Правая рука у нее болит, губы опухли от бесконечных поцелуев. Она не знает, что сказать, и повторяет то, что твердила с самого утра: «Подумай, Вален, мне до сих пор не верится, я не могу привыкнуть к этой мысли». Вален осторожно берет ее за руку и, не встречая сопротивления, ведет за собой по коридору в ее комнату.

– Тебе надо немножко поспать, Менчу. Меня восхищает твое мужество, но не обманывай себя, милочка, это совершенно искусственно. Это всегда спадает. Нервы тебя замучают. Завтра увидишь.

Кармен сидит на краю широкой кровати и покорно разувается, сбрасывая левой ногой туфлю с правой, а правой – туфлю с левой ноги. Валентина помогает ей лечь, а затем складывает одеяло треугольником так, чтобы оно прикрыло половину тела – от пояса до ног. Но, прежде чем закрыть глаза, Кармен обиженно говорит:

– Спать! Нет, Вален, я не хочу спать. Я должна быть с ним. Это последняя ночь, ты же знаешь.

Валентина проявляет уступчивость. Голос ее – тон и звучание ее голоса, так же как и ее движения, заключают в себе невероятную энергию:

– Не хочешь – не спи, но отдохни непременно. Ты должна отдохнуть. Во всяком случае, должна попытаться. – Она смотрит на часы. – Висенте скоро приедет.

Кармен вытягивается под белым одеялом, закрывает глаза и, точно ей этого мало, защищает их от света обнаженной правой рукой, такой белой-белой по сравнению с черным рукавом свитера, прикрывающим ее до локтя.

– Кажется, целый век прошел с тех пор, как я позвонила тебе утром, – говорит она. – Боже мой, что же это такое! Ты только подумай: мне все еще не верится, я не могу привыкнуть к этой мысли.

Кармен лежит с закрытыми и защищенными рукой глазами, и перед ней мелькают безжизненные, точно деревянные, лица с выражением тупой скорби: «Да, такие дела» – «Надо смириться» – «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам» – «В котором часу завтра вынос?» Она говорила: «Спасибо, милый» или: «Спасибо, дорогая», – а почетным посетителям: «Как рад был бы видеть вас бедный Марио!» Одни посетители сменялись другими, но количество их не уменьшалось. Это было похоже на многоводную реку. Вначале все было просто и прилично. Вытянувшиеся лица и напряженное молчание. Чтобы разрядить натянутость, Армандо пошутил над монашками. Он думал, что она не слышит, но Кармен услышала, и, хотя ничего не сказала, Мойано, с молочно-бледным лицом, с черной, шелковистой бородой раввина, на которой невольно останавливается внимание, бросил на Армандо укоризненный, суровый взгляд. Борода Мойано и его мертвенная бледность соответствовали настроению, возникающему у гроба. А вот белобрысый завиток Вален, напротив, вносил диссонанс. «Когда мне сказали, я не могла поверить. Ведь я видела его только вчера!» Кармен наклонялась и целовала ее в обе щеки. Впрочем, никто по-настоящему не целовался, все заученно прижимались друг к другу щеками, сперва левой, потом правой, и целовали воздух или, может быть, чью-то непокорную прядь: оба слышали звук поцелуя, но не ощущали его. «Да и я тоже. Вечером он поужинал как пи в чем не бывало, потом еще почитал. А утром – вот что. Кто бы мог подумать!» Борода Мойано очень шла к обстановке, так же как и лицо – до синевы бледное, осунувшееся лицо кабинетного ученого. Только за это Кармен и могла быть ему благодарна. «Тебя не очень огорчит, если я не посмотрю на него?» – «Нисколько, дорогая». – «Да, такие дела, Кармен». Обе женщины прижались друг к другу щеками – сначала левой, потом правой – и поцеловали воздух, пустоту, может быть, чью-нибудь выбившуюся прядь, так что обе почувствовали дуновение поцелуев, но не их тепло. «Честное слово, я никогда не видала, чтобы покойник так выглядел. Он даже не побледнел». И Кармен испытывала безграничную гордость за покойника, как будто это было ее заслугой. С Марио никто не мог сравниться; это был ее покойник; она сама обрядила его. Но Вален стояла на своем: «Я предпочитаю вспоминать о нем как о живом, так и знай». – «Уверяю тебя, он нисколько не изменился». – «А хоть бы и так». То же происходило и с Менчу, но Менчу – ее дочь, и у Менчу не было другого выхода. Когда она вернулась из коллежа, Кармен с помощью Доро вынудила ее войти и заставила открыть глаза, которые та упорно закрывала. «Милая, оставь ее, она же еще ребенок». – «Это его дочь, и она сию секунду сделает то, что я ей приказываю». Истеричка! Менчу вела себя как истеричка.

– Мерзкая девчонка!

– Перестань, Менчу; успокойся, будет тебе, возьми себя в руки. Не думай сейчас ни о чем.

Почти все фигуры были темными, расплывчатыми, глаза расширены. Их объединяло смутное чувство ответственности, всегда выручающая сентиментальность и страстное желание впиться в нее – в нее, Кармен, пальцами или губами. Приходили со смущенным видом и мечтали как можно скорее уйти. «Когда мне сказали, я не могла поверить, ведь я видела его только вчера». – «Бедный Марио, такой молодой!» Белобрысый завиток Валентины нестерпимо резал глаза. Так же резали глаза книги за гробом, их блестящие корешки, красные, зеленые и желтые. Когда пришли парни из «Харона», Кармен терпеливо переворачивала один за другим яркие переплеты, отвлекавшие внимание от черной ткани. Покончив с этим, она почувствовала какое-то странное удовлетворение; руки у нее были все в пыли.

«Да, такие дела»; «Царство ему небесное». И в конце концов, она прекрасно сделала, что послала Бертрана на кухню. Педель никогда не должен быть при учителе. К тому же разыгралась сцена. Антонио попал в неловкое положение по вине Бертрана. Кому тут нужны глухие? Антонио сказал только: «Умирают хорошие люди, а мы, грешные, живем», – да на самом деле он это и не сказал, а пробормотал, но Бертран сказал: «Что он говорит?» – и Антонио повторил это шепотом, сперва подозрительно оглядевшись по сторонам, а Бертран втянул голову в плечи и, возвысив голос, сказал: «Я ведь ничего не слышу» – и взял в свидетели собравшихся, а Антонио смотрел на усопшего, затем на присутствующих и повторял это снова и снова, все громче и громче, тогда как все продолжали хранить молчание, так что, когда он заорал: «Мы, грешные, живем, а хорошие люди умирают», – а Бертран ответил: «Ах, простите, я не слышал!» – все поняли, в чем дело.

Одни приходили, другие уходили, объединенные смутным чувством ответственности и деланным, вымученным, неискренним выражением лиц. Жена Антонио, Бене, воспользовавшись напряженным молчанием, сказала, испустив столь продолжительный вздох, что казалось, она вот-вот лопнет: «Сердце – коварная штука, известное дело». Тут все вздохнули с облегчением. Глаза утратили страдальческое выражение, лица мало-помалу округлились. Виновник был найден. Но Кармен сказала Бертрану: «Бертран, пройдите на кухню, а то здесь повернуться негде».