— Я тогда не хотел звать. Я хотел, чтоб обо мне подольше… — Усачёв запнулся, — чтоб, в общем, не знали, где я. А ты потом куда делся?
Миша не ответил.
В тот же день на сборе отряда мы обсуждали проступки Миши и Усачёва. За несколько минут до сбора Мише крепко не повезло. К Ирине пришла её знакомая с почты, та самая, которую когда-то Миша попросил соединить его с Курской областью. Она узнала Мишу, поздоровалась с ним и брякнула:
— Это твой мальчик, Ирина? Он у меня однажды был…
Так что получилось, что у Миши целых два проступка. Но всё-таки Усачёва ругали гораздо больше. Все чувствовали, что он сбежал только для того, чтоб о нём поволновались. Но в то же время к нему относились не так пренебрежительно, как раньше, а лучше. По-моему, играло роль, что он на сборе не задавался. А кроме того, хотя он доставил много хлопот, у некоторых прибавилось к нему уважения, оттого что он сумел один догрести до острова. Но попадало ему от всех здорово.
Мише попадало меньше. Все ведь знали, для чего он забрался на остров. Его не очень осуждали, а Саконтиков, который и сюда пришёл следом за Мишей, даже сказал:
— Миша Волошин совершил очень хороший проступок. Плохой человек никогда не совершил бы такого хорошего проступка! Он хотел подарить своей школе минералы и теперь подарит. Он молодец…
Суровее всех говорила Ирина. Она поставила Мишу и Усачёва на одну доску и назвала их «такими нарушителями, которых мы не можем терпеть».
После сбора все вожатые ушли в кабинет Георгия Борисовича. Говорили, что они там вместе с ним составляют приказ об исключении провинившихся. Все слонялись под окнами конторы, но оттуда голоса не доносились. Видно, никто ни о чём не спорил.
Миши возле конторы не было. Я начал его искать и нашёл в пустой палатке. Он укладывал в чемодан свои камни, каждый по отдельности завёртывая в бумагу. Один продолговатый лунный камень он оставил на одеяле.
— Володька, ты… твоя мать серьги носит? — спросил он.
Я изумился такому неожиданному вопросу, но всё же ответил:
— Носит… У неё с детства уши проколоты. А для чего…
Миша протянул мне камень.
— На, — сказал он. — Ей обточат… ну, мастер какой-нибудь… и будет хорошо. На серьги хватит…
Я обернул камень носовым платком и спрятал в карман. Мы помолчали.
— Знаешь что? Давай адресами меняться, — предложил Миша. — У тебя карандаш есть?
— Подожди, — ответил я, — может, мы ещё в один день уедем! — И побежал в контору.
Я собирался сейчас же, не откладывая ни на минуту, объяснить Георгию Борисовичу, что нельзя равнять Мишу и Усачёва. Миша ведь и после отбоя отлучился, потому что хотел спросить шефа, что сделать, чтоб всем в лагере не было скучно, и коллекцию не для себя собирал…
Но меня не пустили в кабинет. Там сидел с Георгием Борисовичем отец Усачёва, который только что приехал на «Победе». Ребята видели, как он вошёл к Георгию Борисовичу, а вожатые из кабинета вышли.
Потом Ирину позвали обратно. Через несколько минут она сбежала со ступенек крыльца и окликнула Усачёва. Мы окружили её и наперебой спрашивали одно: какой будет приказ.
Ирина не ответила и только бросила подошедшему Усачёву:
— Никуда отсюда не уходи, жди здесь.
— А Волошин как же? А с Волошиным что? — раздались ей вдогонку вопросы.
— Не знаю, на линейке услышите, — ответила Ирина, но все разом по голосу поняли, что Мишу исключают.
— Значит, Волошин хуже Усачёва? — набросились мы на Ирину.
— Тольку из-за отца оставляют! — крикнул Жора Фёдоров.
Ирина обернулась и строго спросила:
— У тебя откуда такие сведения?
— Видите, спрашивает, откуда! — обратился к нам Жорка. — Значит, так и есть… Наверняка Усач останется, а Мишка… Эх!
Жорка сказал это так убеждённо, что ему поверили. И теперь мне припомнились слова: «Усачёв, сын Усачёва». Мы над ними посмеялись тогда, а вот что они, оказывается, значили!.. Нет, такого мы не допустим!
— Айда сейчас всем отрядом к Георгию Борисовичу Волошина защищать! — выкрикнул Жорка.
— Нет, всем не надо, — возразил рассудительно Гера, — лучше трём или четырём человекам пойти.
— Я пойду, — сказал я.
— Правильно! — поддакнул Жорка. — А с ним пусть Усачёв идёт!
— Я обязательно! — подхватил Усачёв.
— И говори знаешь что? — велел Жорка. — «Я хуже Волошина! Я хуже, а вы меня не исключаете…»
— Ладно, — сказал Толя, — так и скажу.
В это время на крыльце появился Усачёв-старший, а шофёр в «Победе» сразу включил мотор. Толя бросился к отцу. Отец был одного с ним роста, но намного шире, толще и с лысиной.
Усачёв-старший не поцеловал Толю, а громко сказал ему:
— Я надеюсь, недоразумений больше не будет. Мама шлёт тебе привет и тоже надеется, что недоразумения, Анатолий, не повторятся.
Шофёр распахнул дверцу «Победы», Усачёв-старший сел в машину и уехал.
Толя глядел машине вслед. Я взял его за локоть, и мы направились к Георгию Борисовичу. Перед дверью нас остановила Ирина.
— Георгий Борисович очень устал, — вполголоса сказала она мне, — он иногда бывает вспыльчивый… сейчас сильно сердится на ваш отряд, так что…
Я постучал в дверь, услышал: «Войдите!» — и мы вошли. Я подошёл к столу, а Усачёв остался у двери.
— В чём дело? — спросил меня Георгий Борисович.
— Насчёт Волошина… по поручению отряда… — начал я и рассказал о том, зачем Миша отлучался после отбоя и ездил на остров с лётчиками. Под конец я сказал: — Исключать Волошина — это несправедливость! — Из всей речи, которую я в мыслях приготовил, только эти последние слова я в точности сохранил.
— Несправедливость? — переспросил Георгий Борисович. — Так ты сказал?
— Так, — ответил я. — И её быть не должно.
— Вот как, — проговорил Георгий Борисович в раздумье. — А отряд на нарушителей дисциплины влиял?
— Отряд тоже виноват, — сказал я.
— Ах, «тоже»? — Георгий Борисович покачал головой. — Понятно… Ну, а ты что? — вдруг обратился он к Усачёву.
— А я хуже Волошина, — сейчас же отозвался Усачёв, как велел ему Жорка.
— Возможно, — спокойно согласился Георгий Борисович. — И что же?
— Я хуже Волошина, — повторил Усачёв и от себя добавил: — Если его исключите, то мне нельзя здесь оставаться, потому что я больше него виноват.
— Ясно, — сказал Георгий Борисович. — А с чего ты взял, что сам в лагере остаёшься? — Он пристально посмотрел на Усачёва.
— Я?.. А разве… — Усачёв растерялся. — Не знаю, с чего… Только Волошина не надо…
— Его мы и не собираемся исключать, — твёрдо проговорил Георгий Борисович.
От радости я вскочил со стула и чуть не заплясал.
— Вот здорово! — вырвалось у Усачёва.
Георгий Борисович поглядел на его очень довольное лицо и тоже сказал: «Здорово!» — не знаю, насчёт чего.
— А с Усачёвым как будет, Георгий Борисович? — спросил я.
Начальник лагеря повернулся к Усачёву:
— Я сказал твоему отцу… — Георгий Борисович помедлил немного, — что, наверно, ему придётся тебя отсюда забрать. Но, прежде чем решить окончательно, я хотел с тобой потолковать.
Усачёв опустил голову.
— Немного мы уже поговорили, — продолжал Георгий Борисович, — а теперь вот что: сам ты чего больше хотел бы, вернуться домой или остаться здесь?
Усачёв покраснел и пробормотал:
— Не знаю…
Я уверен, что он хотел остаться, но из-за самолюбия ответил так.
— Не знаешь сам? Та-ак, — протянул Георгий Борисович. — А тяжёлая с вами работка, не находишь? — обратился он ко мне.
— Конечно, — сказал я вежливо.
— Значит, сочувствуешь?.. Ну, позови ко мне Волошина.
Я бросился было за Мишей, но вдруг сообразил, что в разговоре нечаянно выдал лётчиков.
— Георгий Борисович, обещайте мне одну вещь, — попросил я.
— Какую?
— Что лётчикам ничего не будет.
— Так ты их тоже оберегаешь?
— Нет, — признался я, — их Волошин…
— Ну, позови его, — приказал Георгий Борисович.
— А лётчики…
— Марш за Волошиным!.. Будут спать спокойно…
