Алексей рассказал, что когда он открыл фирму, то первыми визитерами были местные аккумуляторные воротилы. Они потребовали держать ценник на уровне, не демпинговать и не ломать рынок. Но он послал их на х*й. И они, пробив, что фамилия Ансимов хорошо известна в «офисе», вынуждены были пойти по указанному адресу.
Но почему Владимир Быстров, равноправный компаньон Артура Ансимова, дает своему брату цены более высокие, чем Артур дает своему?! Когда Андрей попытался это выяснить у Игоря Быстрова, то по выражению его лица понял, что Владимир ему откатывает с тех денег, что Андрей перечисляет в Питер.
И аккумуляторный бизнес пришлось свернуть. Крайне неразумно торговать продукцией, имея конкурента, у которого тот же самый товар стоит на 25 % дешевле. Основное бремя убытков легло на плечи Маньковского – это ведь на его деньги были закуплены аккумуляторы. Но ему не привыкать. Заведующему реанимацией ничего не оставалось делать, кроме как со вздохом «Опять наебали!» затянуть потуже поясок.
Тема переезда в Петербург переместилась в реальную плоскость. Игорь Викторович Быстров купил там квартиру и заплатил за поступление сына в ФИНЭК. Именно поэтому ему пришлось вытащить свои деньги из всех проектов – из Совинкома, из аккумуляторного бизнеса, а также выручку за кардиомониторы Jostra (проданные в РКБ, за которую расплатился КМИЗ рентгенпленкой, которая, в свою очередь не была реализована полностью).
Андрею тоже было нужно организовать отъезд, но ежеминутно возникающие сложности мешали этому. В один из дней объявились «сурки» и потребовали, чтобы он ограничил свою деятельность одним только кардиоцентром. Встреча происходила возле ОПЕРУ Сбербанка по улице Коммунистической, дом 40.
– Мы можем влезть через крестного в кардиоцентр, – грозно заявил Еремеев, – поэтому давай поделим город и не будем мешаться друг другу.
Второй «сурок», Лактионов, тоже не держал свои гротескные губы сомкнутыми:
– Да, давай разделим клиентов, ну или выбирай – здоровая конкуренция или…
Андрей угрожающе надвинулся на них:
– Или что?!
– Не, а чо за бурый тон? – преувеличенно заносчиво выкрикнул Еремеев.
Это было феерично – всегда милые сурки озлились и показали свои прорезавшиеся зубки. Всю дорогу одевавшиеся как эмо-барды в педерастичную унисекс-одежду вялых расцветок, в тот день они вырядились как крутые бандиты, но в своих черных нарядах выглядели как готические мукла, приготовившиеся к ритуальному суициду. Разница между их внутренним содержанием и их притязаниями была колоссальная, и Андрей прямо указал на это. Он решил держаться в рамках приличия, не оскорблять паренька, чей крестный, Анатолий Шмерко, является вице-губернатором, и тем более не бить его на глазах охранников Сбербанка, наблюдавших за потасовкой.
– Иди-ка ты на х*й, а твой ебучий крестный пускай бежит перед тобой! – с такими словами Андрей оттолкнул Лактионова и дал размашистый подзатыльник Еремееву, отчего тот повалился на урну.
Если бы она не была жестко зафиксирована, то Еремеев при падении просто оттолкнул её. Но это вместилище мусора, дизайнерская разработка завода кованых изделий, представляла собой цилиндр с острыми краями, закрепленный на стойках, вмурованных в асфальт. Поэтому встреча Еремеева с этими недружелюбными металлическими поверхностями происходила очень болезненно.
Лактионов, на лице которого была написана вся таблица Менделеева, воздержался от продолжения беседы, но подбежавшие охранники Сбербанка предприняли попытку выразить несогласие с действиями Андрея. Один из них даже дошел за ним до машины, пытаясь схватить то за руку, то за плечо. Ни слова не говоря, Андрей оттолкнул назойливого охранника, сел в машину, и уехал. Злился он не долго, когда стеклянное здание Сбербанка перестало маячить в зеркале, Андрей улыбнулся, подумав о том, что теперь Еремеев до конца сокращенных дней запомнит, что с Совинкомом шутить опасно, можно схлопотать по репе.
Эти переговоры сурки затеяли от безысходности. Если б они могли «влезть в кардиоцентр», они б это давно сделали молча. Однако, несмотря на настойчивые просьбы Шмерко, заместитель главврача кардиоцентра Ильичев, хоть и встретился с Лактионовым, но заявок никаких не сделал. Просто поообщался, взял прайс-листы, и наговорил свой витиеватый текст.
Почему на встречу пошел Лактионов – потому что ведение деловых переговоров не было излюбленным коньком для Еремеева. Он любил кататься на машине, мог распоряжаться в офисе, носить платежки в банк. Ведение переговоров он обходил стороной.
Единственным клиентом, с которым у сурков что-то получилось, был Рыбников, главный врач железнодорожной больницы. Но с ним бы не получилось только у того, кто не знал адрес этого лечебного учреждения. Когда Андрей еще на что-то рассчитывал – учитывая многолетнюю дружбу – то специально информировал об уволенных сотрудниках, открывших свои фирмы. Мол, имейте в виду, что они покинули Совинком, и пускай ваши исполнители не общаются с ними. Рыбников кивал, улыбался, и больше всех привечал именно этих отщепенцев. Он скидывал всем небольшие заявки, а по-крупному работал с иногородними, причем каждый раз с новыми. Ему нравилось знакомиться с новыми людьми, он не боялся подставиться, и постоянный поставщик был ему не нужен.
Та взаимозачетная сделка между ЖБИ (завод железобетонных изделий), управлением Нижне-Волжской железной дорогой, и железнодорожной больницей, в которой Вадим Второв обошел Андрея, была для Второва первая и единственная. Он очень хорошо поднялся на ней, и ему уже не нужны были деловые контакты с неустойчивым, как стул инфекционного больного, клиентом, и он тоном крестного папочки выговаривал Андрею:
– Давай, раскачивай Рыбникова, хули ты перебиваешься мелочами, с него миллионами можно тянуть.
Это была неприкрытая издевка – если бы можно было «миллионами тянуть», то он бы сам это сделал, вместо того, чтобы давать советы.
Да, таким клиентом не жалко поделиться с сурками. Они строили радужные планы, общаясь с ним, одинаково вежливым и недоступным для всех, и получали от него заказы, прибыль от которых не покрывала расходов на дорогу до железнодорожной больницы.
Итак, будучи обремененным многочисленными заботами, шарахаясь словно медведь, которому свора охотничьих собак вцепилась в «штаны», возможно ли было развивать отношения с девушкой, которая смотрит на мир сквозь смех и солнце?! Зная, что Андрею пора домой, Таня предупреждала его попытки поцеловать её и даже просто притронуться. А когда он с преувеличенной серьезностью начинал говорить о делах, перебивая его, начинала рассказывать анекдоты, очень остроумные и столь же неприличные; и тогда разговор принимал другой оборот – и самые невинные фразы таили в себе двусмысленность – и глаза Тани становились блестящими; а когда она переставала смеяться, они делались темными и преступными, и брови её хмурились; но как только Андрей подходил к ней, она сердитым шепотом произносила: «Андрей… не надо» – и он отходил. Она улыбалась, и улыбка ее ясно говорила: «Боже, какой простофиля!» И тогда Андрей, продолжая прерванный разговор, начинал с ожесточением ругать то, к чему обычно бывал равнодушен – Рыбникова и опять же сурков, точно хотел отомстить за поражение, которое только что претерпел. Таня насмешливо соглашалась с его доводами; и оттого, что она так легко уступала ему в этом – хотя достаточно разбиралась в делах и могла высказать свою точку зрения – его поражение становилось еще более очевидным.
– Да ты умный дяденька! – произносила она, копируя интонацию Максима, с которой он обычно произносил эти слова, на деле означающие прямо противоположное.
Она говорила это, не скрывая своего смеха, который относился вовсе не к словам Андрея, а все к тому же поражению, и подчеркивая этим пренебрежительным «умный», что она всем его доказательствам не придает никакого значения. Андрей делал над собой усилие, вновь преодолевая искушение приблизиться к Тане, так как понимал, что теперь уже поздно; он заставлял себя думать о другом, и голос Тани доходил до него полузаглушенным; она смеялась и рассказывала какие-то пустяки, которые он слушал с напряженным вниманием, пока не замечал, что она просто забавляется. Ее развлекало то, что он, такой «умный» и опытный дяденька, ничего не понимал в такие моменты. В другой раз он приходил к ней примиренным; он обещал себе не приближаться к ней и выбирал такие темы, которые устранили бы опасность повторения тех унизительных минут. Он говорил обо всем печальном (поводов было предостаточно), и Таня становилась тихой и серьезной и рассказывала ему в свою очередь об отце. Андрей слушал ее и боялся шевельнуться, чтобы своими движениями не оскорбить её грусть. Таня проводила пальцами по золотому браслету, то в одну, то в другую сторону; и печаль её словно тратилась в этих движениях, которые сначала были бессознательными, потом привлекали ее внимание, и кончалось это тем, что она целовала легким поцелуем свое запястье и опять улыбалась долгой улыбкой, точно поняла и проследила в себе какой-то длинный ход воспоминаний, который кончился неожиданно, но вовсе не грустной мыслью; и Таня взглядывала на Андрея мгновенно темневшими глазами. Он находил повод отлучиться на минуту – в туалет, если дело происходило в заведении, или что-то проверить в машине, если гуляли по улице – и тихий ее смех доносился до него и стоял у него в ушах; она отлично знала, как хочет он поцеловать то место, которое она поцеловала, так же как её губы, целовавшие запястье.
