Домик не походил на служебное железнодорожное здание. Никто об этом не подумал. Он был красивый. Может быть, поэтому так придирчиво отбирали лес, подгоняли брёвна одно к одному, рамы и двери зачищали пемзой, тщательно выкладывали ступеньки. Трудились, забывая покурить, и к сроку соорудили чудо-домик. Позади него и с боков не срубили ни одного дерева, впереди не разбили скверика и симметричных клумбочек. Пусть все останется, как сотворила природа в диком лесу.
Выкрашенный масляной краской цвета свежего меда, под красной черепичной крышей, выглядывавший из лесу домик и в самом деле походил на сказочный теремок. Люди смотрели на творение своих рук, искренне удивляясь, как это они сработали такую игрушку. И как раз в это время приехали Бабаев и я — будущий начальник разъезда.
Несколько мгновений Бабаев стоял поражённый, глядя на домик, а вся бригада, переполненная радостью, смотрела на Бабаева. Потом он обернулся, ища Андрея. Тот стоял, скромно опустив глаза, и медленно отделял узенькие ленточки от широкой стружки. Не в силах больше скрыть счастливой улыбки, поднял наконец голову.
— Вон отсюда! — заревел Бабаев. — Это… это… — начал он заикаться, не находя нужного слова, — это сумасбродство, это хулиганство, это чёрт знает что!..
Девять молодых парней и Хоттабыч растерянно смотрели на Бабаева и на Андрея. Им было стыдно за начальника участка, который так кричит, и обидно за Андрея. Он молча и зло рвал на кусочки стружку поперёк волокон. Бабаев продолжал кричать, и все поняли: сюда едет начальник строительства Тимохин. И действительно, вскоре у разъезда остановилась его дрезина. Как и Бабаев, он несколько секунд смотрел на странное сооружение молча.
— Это что же за бантик такой? — обратился он, наконец, к Бабаеву.
Вид у того был несчастный. Вперёд выступил Андрей.
— Это не бантик, товарищ начальник, — сказал он, стараясь твёрдо произносить слова, хотя, казалось, вот-вот расплачется. — Это разъезд «Седьмой километр».
Тимохин, ничего не ответив, отошёл в сторону. Было ясно: он думает о том, что делать. Боясь, как бы тут же не последовал приказ оштукатурить здание, я пошёл за ним.
— Откровенно говоря, чудесный домик, — рассмеялся он.
Я обрадовался и предложил объявить Незыбе благодарность. Тимохин резко повернулся ко мне.
— Если каждый практикант будет строить то, что ему вздумается… — Он умолк, не закончив фразы.
На следующий день Бабаеву был объявлен выговор, Андрея отстранили от работы. А домик так и остался. Не ломать же, коль он уже построен.
Название «Бантик» привилось к разъезду. Иначе его никто и не называл. Когда дорога была сдана, он стал так именоваться во всех официальных документах.
Три года я не видел Андрея. После окончания института его послали на одну из крупных станций. Работа поглощала всё его время. Так продолжалось, пока он не поступил в заочную аспирантуру. Совмещать службу с учением стало трудно. Руководители дороги предложили ему перейти на одну из станций с меньшим объемом работы. Андрей попросился на разъезд Бантик, где оказалось вакантное место дежурного. Движение здесь теперь увеличилось: ветку протянули дальше рудников, и она соединила две магистрали. Пассажирские поезда у нас не останавливались. Да и грузовые чаще всего проносились мимо.
Андрей сошёл на станции Матово, на той самой станции, мимо которой мы должны были теперь проскочить в экспрессе Одесса — Москва. До разъезда всего пять километров, и он пошёл пешком. С обеих сторон близко к полотну, как стена, подступал лес. Неожиданно из лесу показалось несколько девушек. Они несли нивелир с треногой и рейку. Андрей, которому не терпелось скорее увидеть свой домик, быстро догнал их и безразличным тоном спросил:
— Далеко ещё до будки?
— До какой будки? — удивились девушки. — Здесь нет будок.
— Ну, до разъезда, что ли. — В его тоне слышалось явное пренебрежение.
— Хорошенькая будка! — рассмеялась та, что несла рейку.
Перебивая друг друга, девушки стали рассказывать, какой это сказочный домик.
Ему было приятно слушать. Чтобы определить, как вести себя дальше, осторожно спросил, почему разъезду дали такое несолидное название.
— Этого мы не знаем, — последовал ответ.
Андрей хотел было рассказать историю Бантика, но заговорила Валя. Так звали девушку с рейкой.
— Почему дали это название, неизвестно, а кто строил, знаем.
— Кто же? — вырвалось у Андрея.
— Очень хороший человек строил, — убежденно ответила она.
Андрей смутился.
— Построил и уехал, — продолжала она, — и никогда, наверное, не увидит своего разъезда.
— Ну и фантазерка вы! Почему же не увидит? — рассмеялся Андрей. Ему и в самом деле стало смешно. — Вы очень медленно, — неожиданно сказал он и, поблагодарив девушек, размашисто зашагал по шпалам.
Андрей напрасно тогда опасался за своё детище. Приняв у строителей разъезд, я решил сохранить его точно таким, как получил. Андрей увидел, что всё осталось по-прежнему. И краска такая же, и никаких фигурок с вёслами или теннисными ракетками. Он ненавидел эти неестественные серебряные фигуры — обязательную принадлежность почти всех станций.
Из окна дежурки я не узнал Андрея. Он стоял, глядя на дом, и радовался. Я не обратил на это внимания, потому что всякий новый человек, попавший к нам, всегда подолгу любуется разъездом.
Солнце заходило, но было похоже, что наступает утро. Возможно, от тишины и свежести леса, а может быть, от щебетанья птиц, какое обычно можно услышать только ранним утром.
Тишину нарушил сигнал приближавшегося поезда. Сняв со стены большое проволочное кольцо на рукоятке, я заправил в неё жезл — разрешение машинисту следовать дальше — и вышел на платформу. Свесившись на подножке, помощник машиниста ловко подхватил на руку протянутое мною кольцо. Подобрав сброшенный с паровоза жезл предыдущей станции, я направился к себе, когда услышал радостный крик:
— Трифон Карпович, товарищ Жиздров!..
Широко улыбаясь, бежал ко мне Андрей.
— Принимать разъезд приехал? — улыбнулся и я, пожимая ему руку.
Он благодарил меня так, будто домик принадлежал лично ему и был передан нам лишь на сохранение. Мы долго просидели в моём кабинетике. С радостью узнал он, что здесь в качестве стрелочника работает Хоттабыч. У него и поселился Андрей.
Дежурства отнимали немного времени. Почти каждый вечер он выкраивал часок, чтобы, захватив скрипку, отправиться на свою любимую полянку.
Иногда с ним уходила Валя. Она была студенткой техникума, находящегося в Матове, и у нас проходила геодезическую практику. Ему было приятно, что Валя любит и понимает музыку.
Все шло хорошо, пока не появился какой-то странный сигнал. Мы ничего не могли понять. Он раздавался через сутки в самые различные часы. Обычно перед разъездом машинисты давали только сигнал бдительности: один короткий гудок и один длинный. Так они предупреждали, что идёт поезд, чтобы дежурный вовремя встретил и вручил жезл. Другие сигналы на разъезде и не требовались, хотя существует их множество.
Паровозный язык выразителен. Сочетание коротких и длинных гудков дает возможность машинисту передать поездной бригаде и станционным работникам всё необходимое. Каждый сигнал мы знали, точно буквы алфавита. И как не может человек по своей прихоти придумать новую букву, так не придёт в голову машинисту изобретать новый сигнал. А это был бесспорно новый сигнал: короткий, длинный, два коротких. В служебной инструкции таких нет.
Кроме официально установленного значения, в сигналах есть нечто выработанное самими машинистами в течение десятилетий. И многие сигналы даются не так, как они записаны в инструкции. Даже школьнику из железнодорожного посёлка известно, например, что сигнал остановки — это три коротких гудка. Но, если он услышит просто три коротких, сразу поймет, что на паровоз забрался новичок. Квалифицированный машинист даст этот сигнал так: «Тут-ту-тууу!» Все три гудка будут разной тональности и продолжительности. Правда, иной раз можно услышать три совершенно одинаковых коротких и нетерпеливых, даже нервных «Ту-ту-ту!», но это будет не просто остановка. Это значит, что машинисту уже в который раз велят куда-то ехать, а путь занят, или он топку чистит, или ещё что-то мешает ему тронуться с места. И каждый железнодорожник поймет машиниста так: «Слышу, слышу, не приставайте, никуда не поеду.
