— Но и молчать нельзя!— резко возразил Горноста­ев. — Какая же это работа, если секретарь ходит на по­воду у директора, ничего не замечает и вместо кри­тики только дифирамбы ему поет? Теперь-то я вижу, чего нам не хватало, так где же у меня глаза были раньше? — Он покраснел от возбуждения и готов был наговорить на себя еще больше, но Далматов вдруг рассмеялся, и лицо его мгновенно утратило ту хмурость и суровость, которые словно сдерживали всех.

— Говорят, смешно после драки кулаками раз­махивать. Но ведь драка еще не кончена, и вы, Константин Дмитриевич, можете вволю помахать ими. Я думаю, надо определить дальнейшие наши действия.

— Я бы предложил всем четверым ехать в инсти­тут, пусть они там додерутся, — сказал второй се­кретарь.

— Меня Возницын не отпустит, — оживший Пу­стошка вскочил на ноги. — Мы с ним после этого внеочередного заказа… — и испуганно замолчал, вспомнив, что Далматов сам отстаивал этот заказ.

— Отпустит! — сказал Далматов. — А сам сядет вашим цехом руководить! С него тоже спрос будет. Что он, не мог сказать мне, что заказ неправильный? Ну вот, пусть и расплачивается теперь за подхали­маж! — и засмеялся неожиданно звонко, молодо. — Вы, Андрей Игнатьевич, еще и не знаете, какой лак­мусовой бумажкой стал этот трактор. Вот и директор на нем горит; оказывается, он руководить по-новому не способен! Ничего, из вашего дела мы извлечем пользу! — Он поднял трубку телефона и вызвал Подшивалова.

Подшивалов не возражал против отъезда жалоб­щиков. Он и сам с удовольствием поехал бы туда, чтобы посмотреть, как будет выглядеть король, когда окажется, что он гол. Иван Спиридонович мог простить все, кроме того, когда науку превращали в служанку, чтобы она кормила, обувала и одевала хозяина, или в лесенку, по которой можно взобраться на пьедестал. Но Далматов коротко сказал, что ему незачем туда тащиться, филиал должен работать.

Когда посетители вышли из кабинета, Далматов еще долго сидел неподвижно, чуть наклонясь вперед и выбросив руки на стол. Это были минуты тяжелого раздумья. Он думал уже не только об Улыбышеве и Возницыне, он думал и о себе, о своих ошибках, о поспешности своих суждений. Да, ему надо было поду­мать о многом. Потом он позвонил председателю облисполкома:

— Придется нам с тобой написать протест в коми­тет по премиям…

— Ты все-таки послушал этого рогоносца? — сер­дито спросил председатель.

— Больше того, согласился с ним. И должен тебе сказать, что и жену-то у него увели только для того, чтобы сбить его с ног. Он был слишком опасен для нашего протеже. Так что давай казниться вместе.

Председатель крякнул в трубку и после паузы глу­хо сказал:

— Сейчас я зайду к тебе.

2

Поезд прибыл в Москву в восемь часов вечера.

Сначала на перроне прочернели самые нетер­пеливые из встречающих, давно определившие ме­сто остановки необходимого им вагона и торчавшие неподвижно, пока их радость подкатит прямо в объятия, затем замелькали носильщики в белом и стали прыгать на ходу в вагоны.

Делегатов Электрического острова никто не встре­чал. В эти последние мгновения пути они торопливо решали вопрос, как им быть по приезде и с чего на­чинать выполнение своей миссии.

Самый, казалось бы, нетерпеливый из делегатов — Орленов — на этот раз настаивал на том, что они должны сначала проехать в гостиницу, затем созво­ниться с Башкировым, выяснить положение и про­сить о срочной встрече. Его поддерживал Пустошка. Чередниченко только спросила: поедет ли Орленов тоже в гостиницу или отправится домой, на старую квартиру? Этот вопрос она задала, по всей видимо­сти, лишь для того, чтобы узнать, не разъединятся ли они и как будут дальше согласовывать свои действия, если Орленов покинет их. Но не могла скрыть сво­его неловкого удовольствия, когда Орленов жестко сказал:

— Перестаньте плясать на моих костях, Марина. Я полагаю, что в моей бывшей квартире поселился Улыбышев… Так что вам придется терпеть меня еще некоторое время в качестве своего соседа…

И тут выступил самый спокойный делегат — Гор­ностаев. Но куда девалось его спокойствие! Он по­требовал, чтобы делегаты прежде всего ехали в ин­ститут; он заявил, что там найдется место в ком­нате для приезжих, а если и не найдется, так они успеют в гостиницу и ночью. Одним словом, Констан­тин Дмитриевич вел себя так, словно ему было стыд­но своего долгого затворничества или он боялся, что Улыбышев — не останови они его немедленно — мо­жет за одну ночь сплести такую сеть интриг, что зав­тра до него и не добраться!

— Он же не уголовник, прятаться от нас не ста­нет! — с неудовольствием возразил Федор Силыч. Оказавшись в составе делегации, он становился все более значительным и уверенным.

— Не знаю, не знаю, — ворчливо ответил Горно­стаев.— По-моему, если человек превращает науку в лошадь, а себя мнит всадником, который может, скакать, куда его душеньке угодно, он ничем не отличается от мошенника. А мошенники всегда на рас­праву слабоваты… Мы ведь не знаем, может быть, ему уже сообщили о нашем выезде? А вдруг он побежит по разным инстанциям? Пошли, пошли! — прикрик­нул он, и остальные невольно подчинились.

В Москве было по-осеннему прохладно и су­мрачно. Липы начали желтеть, на деревьях у трамвай­ных линий были навешены таблички с многозначи­тельной надписью: «Берегись листопада!» — примета московской осени. Быстро темнело, асфальт стано­вился мокрым, хотя дождя и не было, туман оседал на землю. Может быть, от непогоды, может быть, от­того, что напряжение последних дней было чересчур сильным, все «островитяне» молчали.

В чинном молчании поднялись они по лестнице института. В приемной Башкирова сидела одинокая девушка-секретарь, углубившись в чтение толстого романа. Подняв голову на стук двери, она расши­рила глаза с внезапным страстным интересом, вско­чила со стула, пролепетав:

— Андрей Игнатьевич!

Значит, здесь все и всё знали. «Ну что же, при­дется тебе сносить и усмешки и колкие замеча­ния — кстати сказать, почему это при разводе все со­чувствуют женщине, хотя бы и не он, а она разрушила семью? Почему обманутый муж становится объектом насмешек, а обманувшая жена заслуживает всячес­кого одобрения? Вы не задумывались над этим, Ан­дрей Игнатьевич? Впрочем, теперь уже поздно заду­мываться, остается только терпеть и молчать!»

— Как вы изменились! — воскликнула девушка и, почувствовав нетерпеливое осуждение во взглядах странной группы из трех мужчин и одной жен­щины, — может быть, это и есть та самая Черед­ниченко, которая, рассказывают, бегает теперь за Орленовым! — поторопилась переменить тему. — А Ге­оргий Емельянович в столовой, — сказала она, улыба­ясь. — Там Улыбышев устроил банкет по поводу при­суждения ему докторской степени. Ужас до чего много приглашенных! Спуститесь туда, там все наши собрались. И Нина Сергеевна там! — не удер­жалась она напоследок, видя, что ничто не может нарушить непроницаемого молчания посетителей.

Этого она могла бы не говорить! «До чего бес­тактны бывают люди! — подумал Андрей. — Ко­нечно, Нина там! Она сидит на триумфальной колес­нице рядом с победителем, убежденная, что триумф предназначен ей. Она умеет принимать триумфы». И, конечно, этот куда пышнее, чем тот скромный, который она принимала в том же зале столовой не­давно, сидя рядом с Андреем.

— Я спущусь вниз, — холодно сказал он и на­правился к двери.

Чередниченко, протянувшая было руку, чтобы оста­новить его, уловила осуждающий взгляд девушки и поспешно отступила. Горностаев дернулся, будто от зубной боли, но промолчал. Федор Силыч погляды­вал то на Горностаева, то на Чередниченко своими голубенькими простодушными глазками и только пе­реминался с ноги на ногу. Он тут не имел своего мне­ния.

Орленов постоял мгновение перед дверью столо­вой, из-за которой доносился гул голосов. Молодые аспиранты, приглашенные, должно быть, для счета, опять пели «Рекламу».

Потом он широко открыл дверь. Столы стояли «покоем», как раз напротив двери, так что его сразу увидели с председательского места и он увидел всех. По правую руку Улыбышева сидела Нина. Она была сегодня одета в золото и серебро, — так, по крайней мере, показалось Орленову, хотя он и понимал, что это всего-навсего дорогой шелк, вероятно китайский. Улыбышев, вопреки обычаю его коллег, надевавших в такие торжественные дни черный костюм, был в светло-сером свободном пиджаке, может быть для того, чтобы выглядеть несколько моложе рядом с кра­сивой женщиной. Башкиров сидел по левую руку и хмуро тыкал вилкой в салат, словно его мысли были далеко от шума торжества. Рядом с ним сидел бла­годушествующий Райчилин. Волнение, вызванное появлением Орленова, рас­ходилось кругами, как будто в пруд бросили камень. Несмотря на неловкость, Орленов невольно подмечал, как по-разному воспринимают его приход. Нина по­бледнела, словно перед нею появилось привидение. Улыбышев, не переставая весело посмеиваться чему-то услышанному до появления Орленова, наклонился к Башкирову и произнес несколько слов. Райчилин вытаращил большие глаза и затем наклонился к та­релке, следя снизу за Орленовым. Молодежь за­шумела, кто-то встал, кажется Орич.