Он с усилием отодвинул от себя «дело Орленова», записал в дневнике: «Поехать на испытания электро­трактора», вздохнул и вызвал помощника. Были еще сотни других дел, которые требовали его немедлен­ного вмешательства. Но «дело Орленова» осталось в памяти, как остается ссадина, нет-нет и напоминая о себе.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Марину по-прежнему не пускали в больницу, но она упрямо приходила туда каждый вечер. Орленов не умирал, но и не жил. И, работая в лаборатории, она часто думала о том, что ведь так легко ошибиться и взяться рукой за находящуюся под током деталь…

Прибор, над которым Марина и Андрей так много поработали, был сдан в производство. Но в лаборато­рии осталось еще много такого, что напоминало об Андрее, о его мыслях, о его надеждах. Марина могла пока продолжать работу над отдельными узлами при­бора, как бы заменяя отсутствующего. Но что будет потом, позже, когда он совсем исчезнет из жизни, ко­гда и последние, оставленные ей в наследство мысли будут воплощены в металл и пластмассу приборов? Как бы ни было трудно, она справится с ними, хоть бы ей пришлось работать вот так всю ее жизнь! Орле­нов никогда не брался за невозможное. Все, что он продумал, было выполнимо. И, выполняя его замыслы, ничего не имея, кроме его работы, она жгла свою свечу жизни с двух концов, с каждым днем прибли­жаясь к окончанию оставленных им дел…

Она не встречалась с Ниной. Марина не хотела та­кой встречи, да и Улыбышев постарался куда-то спря­тать бывшую жену Орленова. Нина не появлялась больше ни в лаборатории, ни в вычислительной. Ви­сел приказ об увольнении ее в отпуск, и только. Никто не знал, где она живет, о чем она думает. Улыбышев ежедневно уезжал куда-то, но так как он сам водил машину, то не у кого было даже спросить, как далеки его дороги. Слухи об убийстве Орленова замолкли. Перестали говорить и о самоубийстве. Теперь почти все думали, что произошла одна из тех ошибок, неле­пых ошибок от неосторожности, против которых бы­вают тщетны все средства техники безопасности. На очередном партийном собрании Горностаев похвалил прибор Орленова, высказал надежду, что Орленов вы­здоровеет и когда-нибудь еще вернется в их коллек­тив, и поручил Оричу и Велигиной, как самым близ­ким его друзьям, заботу о нем, пока он находится в больнице. В связи с этим о Марине никто не вспо­мнил. Но ей и не нужно было напоминаний, она про­должала ежедневно ездить в город и ежедневно по­лучала отказ в пропуске к умирающему.

Однажды она встретила в приемной Пустошку. Инженер тоскливо сидел на белой скамье, услышав такой же ответ, какой ежедневно слышала Марина. Как видно, он не верил тому, что услышал. Федор Си­лыч сидел склонившись, словно надеялся рассмот­реть на кафельном полу свое отражение, как рассмат­ривают его на поверхности тихой воды. Он не заметил Марину, пока она не села рядом. Равнодушно ото­двигаясь, чтобы дать ей место на скамейке, он на мгновение поднял глаза и вдруг вскочил на ноги:

— Марина Николаевна! Что там у вас произошло?

Ее не обидело, что он даже не поздоровался с нею.

Она сразу почувствовала нестерпимое волнение, кото­рое сжигало его, и коротко рассказала о происшедшем в то страшное утро.

— Что же, несчастный случай? — спросил инженер.

Ей очень хотелось высказать ему свои подозрения, но она помнила слова следователя и только кивнула головой:

— Да! Может быть!

Он опять недоуменно уставился в пол, будто ему не нравилось то, что он там увидел.

Она вспомнила, что Пустошка приходил к Орленову, что у них было общее мнение о работе Улыбышева, и спросила:

— А как вы?

Он недоуменно взглянул на нее,

— Ну, как с тракторами?

— Ах, вот вы о чем… — он пожевал губами, сооб­ражая, стоит ли говорить, потом сказал:— Тракторы выпущены. Проходят производственные испытания в колхозах.

— Как же так, — вдруг обиделась Марина, — ведь Андрей Игнатьевич…

— Что Андрей Игнатьевич? Он заболел, и все…

— Но вы… вы… Ведь вас вызывали в обком!

— Я, Марина Николаевна, тихий человек… — Пустошка сказал это с усилием, и она поняла, что ему трудно признаваться в своей слабости. — Один я, понимаете, в поле не воин…

— Вы могли позвать меня. Объяснить. Я работала вместе с Андреем Игнатьевичем.

— Я пробовал позвонить вам…

Она вспомнила, что все эти дни не подходила к те­лефону. Ей не хотелось ни с кем разговаривать. Осо­бенно с начальством. Если она начальству понадобит­ся, ее разыщут и без телефона. Но сказать об этом было так же стыдно, как и Пустошке признаться в своей слабости. Она промолчала.

— Что же будет теперь?

— Не знаю. Из района сообщают, что машины ра­ботают хорошо. Может быть, мы ошибались. Подо­ждем, пока Андрей Игнатьевич выздоровеет.

— А если он не выздоровеет?

Пустошка испугался, лицо его побледнело.

— Не говорите так.

Он торопливо распрощался и вышел. Она посидела еще несколько минут, пока няня, пропахшая карболкой сухонькая старая женщина, не заворчала на нее:

— Ходят и ходят! Покоя от них нет! Бессознатель­ный он, а вы и вовсе без сознания! То одна, то другая! Вот пойдет на поправку, тогда приходите хоть с цве­тами, хоть с конфетами! А что так-то тут сидеть? Это вам не парк отдыха.

До Марины сначала не дошло, что няня говорит не только о ней. Потом она выпрямилась, взглянула на нее и спросила:

— А кто еще ходит?

— Откуда я знаю? Каждая женой называется. Совсем нет у людей приличия. Хоть бы перед смер­тью-то постеснялись. Человек не живет, не умирает, чего же его делить?

На глазах у Марины выступили! слезы стыда и негодования. Она делила с кем-то Андрея? Нет! Она ни с кем его не делит! Она ни на что не претендует! Она приходит к другу!

На няню ее слезы не произвели впечатления. У нее был устоявшийся взгляд на эти визиты. Протирая ка­фельный пол большой мокрой шваброй, она согнала Марину со скамейки, продолжая ворчать:

— Одна придет, от цветов не продохнешь, другая придет, все больные конфетами объедаются! А взять в толк, что больному только покой нужен, не могут…

Марина не приносила конфет. Значит, Нина тоже знала обо всем. Но зачем же она ходит?

А зачем ходит сама Марина? Зачем приходил Пу­стошка? Что произошло бы, если бы Андрей вдруг, чудом, выздоровел, пожелал бы увидеть Марину или Пустошку? Что они могли сказать ему? Что они бес­покоились о состоянии его здоровья? Но разве боец, очнувшись после ранения, спрашивает о том, кто ин­тересовался его здоровьем? Он прежде всего спросит, чем окончился бой, в котором его ранили…

Это была такая страшная мысль, что Марине почу­дилось, будто она видит спрашивающие глаза Андрея. А что могут ответить она и Пустошка? Что Улыбышев победил?

«Значит, — спросит Андрей,— если бы я умер, то никому не было бы дела до той борьбы, которую я вел?» А если он действительно умрет? Тогда окажется, что люди, которые довели его до смерти, останутся безнаказанными? Они будут наслаждаться своим успехом, будут, может быть, с усмешкой вспоминать о человеке, который пытался поймать их за руку, когда они шли своими кривыми путями к успеху, и радо­ваться тому, что этот человек вовремя умер. Вот что произойдет, если и Марина отступится от Андрея, как отступился Пустошка…

Это были страшные мысли. Они навевали тоску, от них становилось холодно на душе. А что могла сде­лать Марина?

И она сказала себе — все!

В этот день она не стала ждать конца приема. Из больницы она поехала на квартиру Андрея.

Пустая половина дома пугала пыльной мутноватостью закрытых окон и мертвой тишиной. Марина знала, что ключ от квартиры Орленовых хранится у Веры. Вера удивленно пожала плечами на вопрос о ключе. Марина торопливо объяснила, что ей нужно просмотреть записи Андрея по его приборам. Вера прошла вместе с ней в пустые и уже пропахшие за­тхлым, нежилым запахом комнаты.

Со стороны это могло бы выглядеть кражей, но Марина знала, что пришла за завещанным ей наслед­ством. В первом же ящике стола она увидела папку с надписью: «Трактор Улыбышева».