А если тогда выбирала Нина, то кого она выберет теперь?

Андрей стоял перед женой и смотрел на нее, но ви­дел ее не той, какой она была сейчас — с враждебны­ми, злыми глазами, с уничтожающей гримасой неприязни, — а той, какой она вспоминалась. И вот стран­но — она вспоминалась ему с блестящими, радост­ными глазами, упивающейся своей внешностью, она вспоминалась во время танца в ресторане, во время антракта в театре, на прогулке за городом, в машине, когда приятель однажды повез их кататься, на пляже курорта, где они отдыхали… Единственное, чего он не мог вспомнить, — это ее лицо дома, когда они обсу­ждали какую-нибудь книгу, спорили о чем-нибудь за­ветном, думали о своем будущем. Да полно, спорили ли они вообще о чем-нибудь? «Спорили, спорили!» — кричал он себе, а память отказывалась воспроизвести хоть один-единственный миг, когда она открыла бы ему душу с такой же полнотой и страстью, с какой он открывал ей свою… Нет, она никогда не протесто­вала, если он начинал мечтать, если он возбуждался, возносился под облака. Она умела слушать. Но слу­шать умеет и кукла! А он ни разу не подумал, что, мо­жет быть, она и слушает-то только для того, чтобы не спорить…

Когда же и где началось то, что сейчас станови­лось стеной между ними, думал он и боялся ответить, что это было всегда, что это лежало в самом харак­тере их отношений, когда они старались обволочь всю свою жизнь и все свои отношения мягкими ватными одеялами, подушками, чтобы, не дай бог, не сделать слишком резкого движения, чтобы чем-нибудь не до­садить друг другу. Такая вот предупредительность, конечно, хороша, но не лучше ли было бы, если бы они хоть раз поговорили по душам, если бы они по­спорили, может быть даже поругались! Ведь тогда они лучше узнали бы друг друга и такой безобразной сцены, когда любимая жена выбирает между тобой и другим, не было бы, не могло бы случиться!

Он ясно представил тот день, когда Нина впервые увидела Улыбышева. И чуть не застонал. Вот когда начался ее выбор! Он отчетливо вспомнил их тайный, скрытый за ничего не значащими словами разговор, не разговор, а сговор! Она впервые увидела уважа­емого, свободного, богатого — теперь-то можно ска­зать правду! — именно богатого человека, пользующегося известностью, красивого, умного, обаятельно­го, — сколько еще эпитетов она тогда отнесла к нему? Вот тогда она и начала выбирать второй раз. А сколь­ко раз она еще может выбирать? Если она решит идти по этому пути, то много! Много раз! Она достаточно хороша, и знает это, она достаточно умна, практиче­ски умна! И она будет выбирать каждый раз, как ей представится возможность выбора. И кто знает, сколько еще людей будут несчастны, оказавшись из­бранными ею!

А что же он? Разве он-то не выбирал? Как же он позволил себе сделать такой выбор? Как он не поду­мал серьезно о том, что не просто выбрать жену, по­другу жизни, товарища, помощника, которому и сам должен стать другом, товарищем, помощником? Или он посчитал, как многие, что для жены достаточно хо­рошенького личика, такта, невмешательства в его мужские дела? Но ведь он же не думал так!

Да, не думал, но получилось так, что он забыл обо всем, как только увидел эти глаза, этот рот, эту смуг­лую кожу, которая пахнет цветами, эти волосы, от ко­торых исходит нежный запах меда. Увидел и забыл обо всем! Он сдался, как сдаются в плен, на милость победителя, не успев поставить никаких условий ка­питуляции, не узнав, кому он сдается! И вот ре­зультат…

Да, о чем он думал? Ах, она опять требует, чтобы он сдался! За капитуляцию перед Улыбышевым она обещает вечный мир и покой. Она даже согласна — какое великодушие!— остаться с ним, ограничить свои возможности выбора, только пусть он будет послушен, только пусть он живет не по своим, продуманным им законам, а по ее прихоти, по ее пониманию жизни. То­гда все будет хорошо! Он опять сможет обнимать ее гибкое тело, целовать ее твердые губы, ее пушистые завитки волос, розовые ушки, и ее руки обовьют его, и ее дыхание сольется с его дыханием. Так о чем же он думает? Сдавайся! Сдавайся!

Этого ждала она, глядя на него острыми, сухими глазами, о которых нельзя было и подумать, что они только что плакали. А он как будто раздвоился —

жаждал примирения и в то же время удивлялся тому, что разрыв произошел так поздно, а не тогда, когда они только еще познакомились, когда они бродили по улицам, ища пристанища, когда он сочинял для нее стихи. Неужели тогда они ни разу не говорили о са­мом сокровенном, о мечте, чем только, в сущности, и живет человек? Ведь тогда и отдалиться было бы легче! Легче и проще!

— Что же ты молчишь? — спросила она, и голос ее дрогнул. Ей тоже было не легко — напрасно он обижал ее, думая, что выбор не будет стоить ей никаких усилий.

— Не могу, Нина, — тихо сказал он.

— Как хочешь! — ответила она и медленно вышла из комнаты. На этот раз выбор сделал он. Так пусть он и отвечает!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

И вот пошли дни, когда Нина отдалялась от мужа все дальше и дальше, а он уже ничем не мог остано­вить ее.

Для Орленова эти дни были самыми напряженны­ми, и ему часто казалось, что чья-то злая воля навали­вает на него все новые и новые дела и заботы, навали­вает нарочно, чтобы он не успел протянуть руку Нине, мечущейся в одиноком отчаянии. Орленов знал, что одиночество ее было полным, как будто она прохо­дила иноческий искус перед тем, как пуститься в но­вый путь. Улыбышев не заходил к ним ни при Анд­рее, ни без него. Андрей знал об этом от Веры.

И в лаборатории тоже было невесело. Чередничен­ко приходила на работу всегда раньше Андрея. Она стала какой-то грустной, постной, как будто и у нее в характере что-то сломалось или менялось. Ее маль­чишеская живость и непосредственность вдруг спали с нее, и на свет появился новый человеческий облик, непривычный и немного пугающий. Она оказалась мечтательницей, из тех молчаливых мечтательниц, ко­торые живут как будто в выдуманном мире. Их нельзя разбудить резким окликом, еще упадет, как лунатик.

Сначала Орленов пытался бороться с новыми на­строениями Марины. Приходя на работу и видя ее уже за верстаком или за пультом управления, он громко здоровался, но Чередниченко только слабо улыбалась в ответ, небрежно склоняя пышноволосую голову, и продолжала свое дело. И весь день затем работали они молча, обмениваясь лишь самыми необ­ходимыми словами: «Подайте мне…», «Выключите ток…», «Запишите показания приборов…»

Но, странное дело, оказалось, что и в такие про­стые фразы можно вкладывать какой угодно смысл! Орленов произносил их иногда так, точно говорил: «Провались ты пропадом, я еще должен думать о те­бе!» А Чередниченко произносила их, как просьбу о милости и снисхождении, и они звучали, как музыка… Чтобы не слышать этой музыки, Андрей должен был бы поступить подобно хитроумному Одиссею. Как из­вестно, древний исследователь, оказавшись у острова Цирцеи, заклеил воском уши своих спутников, чтобы те не слышали чарующего зова. Но сам-то он слушал, зная, что спутники не дадут ему броситься с корабля. У Орленова не было помощников, которые удержа­ли бы его от безумства, и он был вынужден сам за­ботиться о своей безопасности. И поэтому, чем мягче становилась Чередниченко, тем жестче относился к ней начальник лаборатории. Марина в ответ вздыхала и молчала. Но Орленова даже и вздохи раздражали. Проще всего было бы выгнать ее. Но ведь ему-то надо завершить еще одно дело.

И, расписав порядок опытов, зная, что Чередни­ченко ни на шаг не отступит от его указаний, Орленов решил приступить к этому делу.

— Сегодня я поеду в город, — мрачно сказал он.

Так будет лучше. Он хоть на некоторое время из­бавится от Марины, отдохнет от ее печальных глаз, обращенных на него с таким выражением, будто перед нею без трех минут покойник…

— Хорошо, — покорно согласилась Марина.

Орленов понял, что она не верит в успех его атаки, и, как ни странно, почувствовал некоторое огорчение. Впрочем, тут же утешился: Марина забыла, что Улы­бышев имеет теперь дело не только с Пустошкой!