— Спроси, конечно.
— Ты подал на развод?
— Пока нет. Но мы уже говорили об этом.
— Так я и думала. А ты хочешь, чтобы я приехала в Палм-Спрингс, потом потрахать меня три дня и вернуться домой к жене. А через месяц-другой ты позвонишь, весь такой несчастный, и скажешь что-нибудь, вроде, я тебя до смерти люблю, но сейчас от жены уйти не могу, потому что буду чувствовать вину перед ребенком, или потому, что деньги держат, или еще почему-нибудь, — за такими, как ты, не станет еще хоть тысячу причин выдумать.
— Саванна, ты, видно, слишком плохо меня знаешь. Я собираюсь поступить совсем иначе.
— Все так говорят, Кеннет. Мне тридцать семь лет. У меня было достаточно всякого в жизни, чтобы встать на прикол и ждать, пока ты разведешься с женой. Понимаешь? Ну почему вы, мужчины, вечно эту шарманку крутите? Такие вы несчастные, что гуляете от жены почем зря, а потом хотите, чтобы другая вас ждала, чтобы увенчать ваши чертовы планы. Да вы рехнулись! Я прекрасно знаю, полно женщин, которые с радостью ухватятся за такой шанс. Ты действительно, что называется, хороший улов. Но я-то не из таких. Я-то еще не настолько отчаялась.
— Я и не говорю, что ты отчаялась, Саванна. Я только прошу, чтоб мы встретились и посмотрели, что между нами есть. Мне казалось, что ты привязана ко мне так же сильно, как я к тебе. Я не прав?
— Ты, видно, меня не слушаешь, Кеннет.
— Слушаю. Каждое твое слово. Но в жизни есть не только белое и черное, Саванна. Все совсем не так просто, как тебе хочется. Я бы все отдал, чтобы сказать тебе, что все бумаги уже подписаны и все кончено. Но это не так.
— А как, расскажи-ка, — попросила я.
— Слушай, так мы с тобой не договоримся. Давай сделаем иначе. Я перезвоню через несколько дней. А ты пока подумай. Только очень всерьез. А потом поговорим. Уж в этой любезности ты мне не откажешь?
— А ты мне не откажешь в одной любезности, если уж на то пошло!
— В какой?
— Оставь меня в покое! — Я швырнула трубку и выдернула шнур. Хорошо, ай, как хорошо. Так хорошо, что я подпрыгнула и стукнула пятками в воздухе. Точно так, как это делал Чарльз.
Своему боссу я объяснила, что случилось с машиной, и предупредила, что утром, а может, и весь день, меня не будет. Сегодня мне идти к врачу. Я наконец решилась сходить на иглоукалывание. Но это после двенадцати: я собиралась вырваться туда в обеденный перерыв. Кроме того, я потихоньку от всех готовлю бросок для новой работы. Уже подобрала участников для программы о стариках. На самом деле, когда выяснилось, что я получила новое назначение, я просмотрела старые номера „Аризона информант" — газеты здешней общины черных — и вырезала статьи по темам, которые мне хотелось поднять. Одна меня особенно поразила. В ней говорилось о черных детях, которые дольше других задерживаются в приютах. Я связалась со службой „Черная семья и ребенок", чтобы получить побольше сведений, но глава службы оказалась занятой и предложила приехать к ней, что я и собиралась сделать сегодня. Я перезвонила ей и спросила, можно ли из-за поломки машины немного задержаться. Она была недовольна, но согласилась.
Я села в автобус и поехала в автомагазин фирмы „Ниссан". В пять минут десятого добралась до места, а около одиннадцати вырулила на черном „Ниссане-300 ZX" девяносто первого года. Первый взнос в рассрочку назначили на пятнадцатое января. В этот же день я получу первую приличную зарплату.
По дороге к врачу я выкурила сигарету. Но стряхивать пепел в новую пепельницу мне не хотелось. Доктор отвел меня в крошечный кабинет, велел лечь на кушетку (самую обычную кушетку, как у любого другого врача) и воткнул мне тоненькие иголочки в запястья и под коленками. Совсем не больно.
— Детоксикация, — пояснил он и вышел, закрыв за собой дверь. Я пролежала сорок пять минут, думая: ерунда это все, не поможет. Когда он вытащил иголки, я чувствовала себя точно так же, как раньше. Только во рту появился отвратительный вкус и хотелось почистить зубы. Доктор дал мне выпить специального чая и сказал:
— Больше вы не будете курить.
Я выкинула сигареты в урну, купила полоскание для рта в аптеке, позавтракала и отправилась беседовать с приютской дамой. В четвертом часу ехать на работу не было смысла. Обычно, если меня долго нет на работе, я звоню узнать, какие для меня есть новости. „Что толку?" — подумала я в этот раз. До „Оазиса" оставалось несколько кварталов, и я решила заехать к Глории — похвастаться своей новой машиной.
ДРУЖБА
Жива она или уже умерла? Что-то закрывало лицо, мешало смотреть, двигать губами. Это была кислородная маска. Но Глория этого не знала. Кожа ее была холодной и влажной. В руку были введены какие-то трубки. В груди болело. Кто-то ударил ее туда. Теперь зрение несколько улучшилось. Кто эти люди вокруг? Что они здесь делают? Голосов не слышно, но все они в белом. Врачи, наверное. А это больница.
— Где мой сын? — спросила она. Ее не услышали. — Что происходит? — И опять никто, видно, не слышал.
Намного позже, когда она смогла лучше соображать, врач сказал, что у нее был обширный инфаркт. От его страшных слов у нее едва не случился второй.
Она уснула. Проснувшись, увидела вокруг постели целую толпу.
— Кто вы? — Но ее все еще не слышали. Кто-то держал ее руки уже долго. Слева кто-то высокий, темный. Тарик.
— Слава Богу, с тобой все хорошо, — призналась она, но и он ее не слышал.
— Ты поправишься, мам, — сказал он. По голосу было слышно, что он плачет. Его лицо все еще было видно нечетко. А кто держит ее правую руку? Тоже темный, но не такой высокий.
— Это Марвин, мам. Он сделал тебе искусственное дыхание и вызвал „скорую". Когда я услышал, как ты упала, я так испугался, что побоялся тебя оставить…
Глория сжала руку сына.
— Все хорошо, маленький. — Но он не мог ее услышать, Глории только казалось, что она говорит, на самом деле она молчала.
Марвин погладил ее руку.
— Мы с Тариком позаботимся о тебе, когда ты отсюда выберешься. Ни о чем не волнуйся. Ни о чем.
Слышались другие знакомые голоса. Бернадин, Саванна, Робин. Казалось, все ее тело растирают крепкие руки: ноги, руки, плечи. Но ногам было холодно. Почему? Она была при смерти, это ясно. Но она жива.
— Я жива! — как ей казалось, прокричала она. Но никто ее не услышал.
Вошел кардиолог и спросил, кто возьмет на себя ответственность за больную.
— Я, — сказал Тарик. — Она моя мать.
— Я ее муж, — сказал Марвин. — И отец мальчика. — Марвин и Тарик переглянулись и улыбнулись.
— Мы все за нее в ответе, — сказал Бернадин. — Она наша сестра. Скажите же нам, что она поправится.
Доктор обвел всех трех женщин взглядом. Он знал, что Бернадин говорит неправду, но он привык к такому.
— Произошла закупорка артерии. Мы не можем определить, в каком состоянии сердце было перед инфарктом, но очевидно, что в передней стенке появился тромб, что привело к спазму, прекратившему приток крови к сердцу. Мы стараемся стабилизировать сердцебиение. Конечно, есть повреждение, но сейчас она почти вне опасности. Первые четыре часа были критическими. К счастью, ей вовремя дали кислород и быстро доставили к нам. На данный момент все хорошо.
Врач велел всем уйти. Чьи-то губы касались лица и рук Глории. Непонятно, кто это, но было очень приятно. Какая-то жидкость течет по трубкам в ее руки. Ну, все равно. Приборы, много приборов подключено к ее телу. На маленьком экранчике видно, как бьется ее сердце. Оно живое. Но грудь болит, будто стиснута тугой повязкой. Все мускулы внутри болят. Левая рука затекла. Глория не знала, что каждые две минуты ей автоматически измеряли давление. Надо бы встать и принять лекарство.
Она нажала кнопку под правой рукой. Вошедшая сестра спросила, болит ли у нее что-то. Глория кивнула. Сестра прижала конец другой трубки, и боль исчезла. Глория поймала ее за руку и, с мольбой глядя на нее, указала на грудь.
