Я выключила телевизор, включила музыку и распласталась поперек кровати. Трейси Чапмэн исполняла одну из самых любимых моих песен — „В этот раз". Пусть Трейси поет. Она прибавляет мне силы Я натянула покрывало до подбородка и уставилась в потолок. Интересно, где сейчас Чарльз. Скорее всего, в постели с кем-нибудь. Трахает ей мозги и чихает на то, что сделал со мной. До чего же плохо. Даже если он и думает обо мне, я-то этого не чувствую. Мне-то все равно больно. Как будто по мне проехались. Неважно, что у нас была всего одна неделя. Кто дал ему право так со мной обойтись? Неужели он не знает, что сделал мне плохо? Неужели не понимает, что поплатится за это когда-нибудь? Неужели же он не верит в то, что читает в Библии?
Он выпотрошил всю мою душу. Такое не забывается через несколько недель. Так просто через это не переступишь. Нельзя проснуться утром и сделать вид, что ничего не случилось. Случилось. Я живая и мне больно. Из-за него. Я хочу знать, где гордость, нежность, любовь и сочувствие черных мужчин к нам. Я думала, женщина — желанная „собственность". Но как может женщина чувствовать себя красивой, любить, быть нежной, заботливой, мягкой, чутко сопереживать, если она отдается вся, а с ней обращаются, как с грязью. Как же так?!
Трейси пела свою „Все, что у тебя есть — это душа". Я вытерла глаза уголком простыни и попробовала собраться. Решено: больше я так запросто себя не разбазарю. Не смогу. Мне слишком много лет для этого. Я устала. Устала играть в эти эмоциональные игры с этими подонками, которые чихают на весь белый свет, думая лишь о себе. Они, паршивцы, живут под гордым лозунгом „вот такое я дерьмо". Хватит. Кончено. Отныне и навсегда трудно будет раскрутить меня на нежности, и в душу влезть — еще труднее. Теперь уж я так просто не куплюсь. Ни на сверкающий бассейн, ни на стаканчик холодного чая, ни на густые усы, ни на крепкое тело и смазливую физиономию, ни на уроки Библии. Не могу больше себе такое позволить. Уж очень дорого обходится. А кроме того, мне даже одной никогда не было так скверно.
А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Филип не разрешал Глории навестить его. Раз в неделю он звонил, спрашивал о своих клиентах. Когда приходила такая-то? Опять у нее концы секутся? А корни? А что о нем говорят? О чем шушукаются? Хоть кто-нибудь жалеет, что он болен? Глория лгала, что все очень обеспокоены. На самом деле многие были только довольны, что Филип больше не работает в „Оазисе".
— Нет, он работает, — строго говорила Глория. — Как только ему станет легче, он вернется.
Ее не хотели слушать.
— Меня он больше не будет стричь, — заявляли они. Глория обзывала их невеждами.
— Вы что, газет не читаете? Телевизор не смотрите? Через волосы это не передается!
Запевалой была сестра Монро — наша „добрая самаритянка":
— Плевать я хочу на газеты и телевизор. Нечего мне делать с больным СПИДом, Филип теперь и пальцем до меня не дотронется!
Настроение у Филипа было не из лучших. Все его тело покрылось пузырями, и это было так болезненно, что раньше чем через месяц о работе и думать нечего. Глория всегда сочувствовала чужим страданиям. Заболев, Филип наконец признался, что он уже три года инфицирован.
— Ну, хоть страховку тебе заплатят.
Но у Филипа не оказалось и страховки. На вопрос Глории он ответил, что его отказались страховать, потому что он входил в группу риска, а страховым компаниям это ни к чему. Глория была потрясена, оскорблена, разгневана. Она отправила Филипу четыреста долларов из денег, отложенных на учебу Тарика.
— Надеюсь, это поможет.
— Мне все поможет, — сказал Филип.
После ухода Филипа у Глории было слишком много своих клиентов. Полтора месяца она работала по двенадцать и даже четырнадцать часов в день. Это было невыносимо трудно. Давление опять подскочило, ноги к концу дня опухали. Тарика она почти не видела. Табличка на окне: „Требуются парикмахеры" — уже совсем пожелтела от солнца. Глория даже сообщила о вакансиях в несколько училищ — что было не самым лучшим выходом, так как выпускницы не очень ей подходили. Хорошего черного мастера в Финиксе найти было трудно. Иногда заглядывали по объявлению и белые. Они уверяли, что умеют работать с такими волосами, но игра не стоила свеч. Многие клиенты не хотели стричься у белых. И „химию" им не доверяли — сожгут еще всю голову, пожалуй.
Джозеф уверял Глорию, что он не заражен; он даже принес ей справку и результат анализов. Ему тоже не хватало Филипа. Вообще настроение в салоне царило не самое радужное. Было начало декабря. Синди должна была скоро уйти, так что и она грустила. Дезире и вовсе некем было заменить — многим хотелось иметь сложную прическу, а Дезире делала их как никто другой. Глория подумывала что будет, если Филип вообще не вернется.
Иногда она прикидывала не продать ли ей салон и вернуться в Окленд — там всегда масса черных парикмахеров. Но в прошлом году там было землетрясение, да и вообще, по слухам, Окленд сильно изменился: наркомания, бандиты — совсем как в Лос-Анджелесе. Тарик в мае оканчивает школу. Он прошел прослушивание в своем оркестре и ждал теперь приглашения. Дама-экзаменатор сказала, что он в целом им подходит. Так что нет смысла оставаться в Финиксе. Можно бы и продать „Оазис", если прижмет, но пока надо еще подождать.
Глория была вся на нервах. День не задался с самого утра. В полседьмого позвонил Филип и сказал, что лучше ему, пожалуй, не возвращаться в „Оазис". Глория не смогла его разубедить. Потом засорился унитаз. Среди банок в кладовой с консервами завелась мышь. Дверь гаража опять заело. Таймер духовки не работал. Тарик „поцеловал" чей-то автомобиль на стоянке, так что оплата за страховку повышалась. Посудомоечная машина никак не выключалась. И в довершение ко всему сестра Монро, потевшая сильнее Глории, с ног до головы облилась особо вонючим дезодорантом.
Но хоть одно было хорошо. Перед уходом Синди отвела Глорию в сторонку и сказала, что она еще подумает. Ей не хотелось бросать салон в такое время.
— Ты всегда хорошо ко мне относилась, Глория. Ты дала мне работу. Я останусь, пока дела не пойдут лучше. Курсы подождут, я еще успею туда. И, честно говоря, мне нужны деньги.
К счастью, у Саванны волосы короткие, не надо ни накручивать, ни начесывать, ни как-то особенно укладывать. Глория за весь день ничего не ела. С чего бы вдруг несварение желудка? Саванна пришла, когда Глория заканчивала подметать срезанные рыжие волосы сестры Монро.
— Привет, Глория. А где все?
— Дома, где и я должна бы быть.
— Не очень-то торопись, — предупредила Саванна, снимая красную шляпку.
— Я устала как собака, так что садись.
— Постой, ты очень устала?
— Сама посуди. — Глория перенесла всю свою массу на одну ногу и подбоченилась. На лбу у нее блестел пот. Макияж был частично стерт.
— Ладно, если ты меня и не подстрижешь сегодня, я не умру.
— Я так дела не веду.
— Я твоя подруга, Глория, а не клиентка, так что не надо. — Саванна надела шляпу.
— Это же пять минут.
— Вот именно. Когда я устаю, у меня все из рук валится, и не очень-то уютно мне будет слышать, как ты в таком состоянии щелкаешь своими ножницами. Я приду на той неделе.
— Ладно, спасибо. У тебя когда-нибудь были боли в груди и такое ощущение, словно начинается сердечный приступ?
— Да, и что? У тебя боли в груди?
— Трудно передать какие.
— А ты принимаешь что-нибудь?
— Да, у меня есть таблетки в машине. Но я просто до смерти голодна, вот и все.
— Тогда поехали перекусим.
— Мне надо домой.
— Зачем?
Глория задумалась. И правда, зачем? Тарик работал — развозил продукты инвалидам. Еще на прослушивании ему сказали, что чем больше у него будет общественной работы, тем легче к ним поступить, так что теперь он был весь в делах. Сперва Глория посетовала, что Тарик не делал этого раньше по своему почину, но парень ответил, что, только получив список организаций, нуждающихся в помощниках, он понял, насколько это важно. Сначала он, конечно, работал из эгоистичных побуждений, но теперь было ясно, что он от этого избавляется. Он помогал старикам, раздавал еду бездомным и иногда по вечерам часами возбужденно рассказывал, как дети в больнице слушали его сказки или каким нужным он себя чувствовал, помогая инвалиду перебраться в ванну из кресла-коляски.
