Мы говорили: «Пришла Галя в мальчиковых башмаках». Или: «Пришла Галя в бабушкиных чулочках!»
Они были в крупную вязку, теплые, толстые и тоже черные.
Двух других девушек мы ласково называли «мордоворотиками».
После возвращения Есенина из Америки Галя стала для него самым близким человеком: возлюбленной, другом, нянькой. Нянькой в самом высоком, благородном и красивом смысле этого слова, почти для каждого из нас дорогого по далекому детству, а в войну взрослые, измученные люди переделали няню в «нянечку».
Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, небрезгливости и, конечно, любви.
Она отдала Есенину всю себя, ничего для себя не требуя. И уж если говорить правду — не получая.
Хочется привести несколько кусочков из писем Есенина:
Галя, милая.
Простите за все неуклюжества.
8/IX — 23
Галя, милая!
Простите, что обманул.
Дня я еще не видел. Какой он есть.
Думаю, что не смогу поехать с вами.
Немного разбит настроением физически.
(Без даты)
Галя, милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами. Дорожу Вами очень, поэтому не поймите отъезд мой как что-нибудь направленное в сторону друзей от безразличия. Галя, милая! Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного…
Привет Вам и любовь моя!
Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувствую к женщинам.
15 апреля 1924
О печатании собрания:
… издайте по берлинскому тому… нервных вздрагиваний. Вдруг помрешь
Этого собрания я желаю до — сделают все не так, как надо.
29 октября 1924
Галя, голубушка!.. может быть, в мире все мираж, и мы только кажемся друг другу.
Ради Бога, не будьте миражем Вы. Это моя последняя ставка и самая глубокая.
20 декабря 1924
Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я вас нисколько не люблю как женщину.
21/III — 25
После очередного консилиума:
Мне запрещено пить. С легкими действительно что-то неладно… После выправки жизнь меняю.
11 — 12 мая 1925
Записка мне:
Дорогой Анатолий!.. Галя — моя жена.
Сергей
В это время его женой была Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Николаевича, до немыслимости похожая на своего деда. Только лысины да седой бороды и не хватало. Впервые я с ней встретился в вестибюле гостиницы «Москва». Взглянул и решил:
— Да ведь это Софья Андреевна! Жена Сережи.
Узнал ее по портретам Льва Николаевича.
А когда-то Есенин хотел жениться на дочери Шаляпина, рыженькой, веснушчатой дурнушке.
Потом — Айседора Дункан.
И все для биографии.
Есенин — Шаляпина!
Есенин — Дункан!
Есенин — Толстая!
Кого же любил Есенин?
Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх.
Вот ее, эту женщину, с лицом белым и круглым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее — единственную — и любил.
Зинаида сказала Есенину, что он у нее первый. И соврала. Этого Есенин никогда не мог простить ей. Не мог по-мужицки, по темной крови, а не по мысли.
— Зачем соврала, гадина?!
И судорога сводила лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки.
В стихотворении «Собаке Качалова» написано:
Она придет, даю тебе поруку.
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку,
За все, в чем был и не был виноват.
Я убежден, что это относится к Зинаиде Райх.
Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без резинового плаща и без зонтика в дождь и в град.
В последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки.
От первой, утренней, рюмки уже темнело его сознание.
А за первой, как железное правило, шли — вторая, третья, четвертая, пятая…
Время от времени Есенина клали в больницу, где самые знаменитые врачи лечили его самыми новейшими способами. Они помогали так же мало, как и самые старейшие способы, которыми тоже пытались его лечить.
Седовласый профессор в длинном белом халате, роскошно сидящем на его мощной фигуре, самолично подмешивал в есенинскую стопку какую-то сверхтошнотворную пакость из пакостей:
— Прошу, сударь, выпейте за мое здоровье. Сегодня мне, с вашего разрешения, семьдесят восемь стукнуло.
Есенин пил. Морщился. Но не больше, чем от старого мартелевского коньяка.
И профессор растерянно поправлял на носу золотые очки:
— Нда-с… великолепно-с!..
И, махнув рукой, большими шагами выходил из палаты, боясь оглянуться на свою белохалатную свиту.
В медицину, друзья мои, надобно верить не задумываясь, так же, как в Бога.
Одного угрюмого актера бывшего Александрийского театра спросила хорошенькая дамочка:
— Николай Степанович, вы здоровый человек?
— Вскрытие это покажет, — ответил угрюмый актер.
Может быть, именно так надо верить в медицину.
Свои замечательные стихи 1925 года Есенин писал в тот единственный час, когда был человеком. Он писал их почти без помарок. Тем не менее они были безукоризненны даже по форме, более изощренной, чем когда-либо. Я говорю — изощренной, понимая под этим лиричность, точность, предельную простоту при своеобразии. Это было подлинное чудо! В молодые добрые времена он никогда не работал легко и быстро. С лирическим стихотворением, зачавшимся в голове, любил «побродить и переспать ночку».
Мне говорил:
— В корове, Толя, молоко не прокиснет!
А когда к нему приставал с вопросом какой-нибудь критик:
— Сергей Александрович, дорогой, расскажите, пожалуйста, как вы пишите?
— Как пишу? — переспрашивал Есенин. — Да вот, присяду на полчасика к столу перед обедом и напишу стишка три-четыре.
И хохотал тому в спину:
— Зачем дураку знать, что стихи писать, как землю пахать: семи потов мало.
Великий философ Сковорода говорил: «Всякий человек имеет цель в жизни, но не всякий — главную цель».
У Есенина была — главная.
К концу 1925 года решение «уйти» стало у него маниакальным. Он ложился под колеса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом.
А накануне Есенин был у Николая Клюева.
Среди теплеющихся лампадок читал стихи своему «старшему брату» в поэзии.
Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Миколы Чудотворца старого новгородского письма.
— Ну как? — тихо спросил Есенин. — Стихи-то?
Старшой брат троекратно облобызал его:
— Чувствительные, Сереженька. Чувствительные стишки. Их бы на веленевой бумаге напечатать, с виньеточками: амурчики, голубки, лиры. И в сафьян переплесть. Или в парчу. И чтоб с золотым обрезом. Для замоскворецких барышень. Они небось и сейчас по Ордынке да на Пятницкой проживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? А потом — Северянина Игоря, короля поэтов. Вот бы, Сереженька, и твои стишки переплесть так же.
После этих слов Есенин заплакал.
Это была его последняя встреча. Рассказал мне про нее один петербургский поэтик, бывший при этом.
На литературном вечере в Вятке мне из публики бросили записку: «Товарищ Мариенгоф, скажите — поэтами родятся или делаются?»
Я скаламбурил:
— Сначала делаются, а потом родятся.