С. Мальсагов описал Соловецкий концлагерь 24–25 годов (в январе 1924 года он попал туда, а в мае 1925 года с товарищами совершил побег). Сейчас мы уже знаем, что это были не худшие годы во всей страшной истории существования СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения, впоследствии переименованного в СТОН — Соловецкая тюрьма особого назначения).
Все 24 главы книги — попытка анализа системы подавления личности в тюрьмах и лагерях Советской России 20-х годов, когда были заложены основы и принципы этого жуткого государства в государстве, называемого ГУЛАГом. С. Мальсаговым лаконично описано все: условия быта, работы, пища, лечение, положение заключенных разных категорий, жизнь чекистов, положение женщин, экономическая политика СЛОНа и т. д. Все страшно — от системы «перевоспитания», заключающейся в том, чтобы привести к «абсолютной покорности» русский народ, до конкретной человеческой судьбы, описанной с большой долей сострадания и уважения (например о враче Львовой и о 17-летней польке, сосланной на Соловки на 10 лет).
Главнейшими принципами в репрессивной политике Советской власти изначально были пренебрежение к человеку, подавление его достоинства. Была перейдена та грань, после которой расстрел без суда и следствия одного человека или сразу трехсот одинаково возможен. Но главное — растаптывалась вера в Бога, выкорчевывалось из души то, что не позволяло веками выпасть человеку из духовного пространства. Божественного притяжения. Его выпихивали пинками и выстрелами в жуткую, холодную и неизвестную галактику новой жизни, в которой человек человеку — зверь. Эту первопричину почувствовал глубоко верующий ингуш Мальсагов, а осознав, ужаснулся и вопреки обывательскому здравому смыслу не «загасился», не спрятался в уютной Европе, а наоборот, «высунулся» и своей книгой забил в набат всему человечеству, еще не предполагавшему масштаба катастрофы, постигшей Россию.
Воспринимая сегодня книгу своего деда в контексте всей его многотрудной жизни, я убеждаюсь в том, что ничто не случайно в судьбе человека. Побегом с Соловков не закончилась его несчастливая одиссея. Испытания, выпавшие ему в 20-е годы, были ниспосланы Богом как проверка личностного запаса прочности, который во все последующие годы подвергался самым невообразимым испытаниям. Как библейский Иов, он должен был испить до дна чашу своих страданий…
После побега с Соловков в мае 1925 года С. Мальсагов через Финляндию попадает в Польшу, где сразу начал писать обо всем пережитом.
По рассказам Дженнет Скибневской[3] (бывшей хорошо с ним знакомой весь польский период его жизни где-то с 1929 по 1939 годы) за эту публикацию в журналах, наделавшую много шума (позже книга была издана в Лондоне под названием «An island hell» дословно «Островной ад») в Европе, на С. Мальсагова два раза было совершено покушение сталинскими посланцами[4].
Не сумев уничтожить беглеца физически, Отец народов и его команда подрядили в 1928 году на Соловки самого буревестника русской революции М. Горького с целью опровергнуть «клевету» врагов Советской власти. Горький отлично справился с заданием, написав свой знаменитый очерк «Соловки». Видимо после этого, где положено решили, что общественность Европы и мира достаточно одурманена, и С. Мальсагова на некоторое время оставляют в покое.
В Польше, как свидетельствует Скибневска, мой дед был профессиональным офицером (ротмистром) польской кавалерии во Львове (14 полк Язловецких уланов), в Белостоке (10 полк уланов), в Хелмне (8 полк конных стрелков).
Вторую мировую войну он как профессионал встретил в бою. «В 1939 году в Поморье был командиром эскадрона, вел кровопролитные бои с немцами, был взят в плен и вывезен в офицерский лагерь в Германию» (из «Заявления свидетеля» Дж. Скибневски). Начался второй период трагедии С. Мальсагова, опять волею судьбы очутившегося в самом пекле истории.
Будучи в немецком плену, под псевдонимом «Казбек» он выполнял различные задания Польского Сопротивления, помогал многим военнопленным, в том числе и своим соотечественникам, о чем много лет спустя, отсидев после немецких концлагерей в советских тюрьмах свои мученические сроки. Рассказы их были немногословными и тихими, потому что имя Созерко Мальсагова в Советском Союзе было предано анафеме.
Об этом периоде жизни деда мне опять же рассказала Дж. Скибневска, сама очень деятельная участница Польского Сопротивления. Она была связной между С. Мальсаговым, добывавшим нужные сведения для Сопротивления, и польскими патриотами[5]
В своем документе свидетеля Скибневска написала, что дед совершил побег из лагеря, и Польским Сопротивлением был переброшен во Францию, где воевал в диверсионных группах. После побега из фашистского концлагеря за С. Мальсаговым одновременно охотились гестапо и НКВД. Работа этих двух ведомств иногда имела одну цель.
Где окончил Вторую мировую войну мой дед — точно неизвестно, но с 1946 года и до конца жизни (умер в 1976 году) он жил в Англии.
Этот второй период его бесконечно трагической жизни окончательно отрезал ему все пути на Родину. Пребывание деда в концлагере было соответствующим образом прокомментировано в родственном с гестапо учреждении и преподнесено общественности, землякам и родным как участие в «гитлеровском легионе»[6].
Элементарная логика подсказывает, что каратель не стал бы обнаруживать себя из надежного укрытия (С. Мальсагов впервые после Соловков написал семье в начале 60-х годов), и союзническая Англия не платила бы пожизненную пенсию человеку, сотрудничавшему с гитлеровцами.
До конца своих дней дед получал пенсию как польский ветеран и жил в доме Кавказского ветерана, созданного благодарными поляками для военных офицеров — кавказцев, проливших кровь за свободу Польши. Но говорить и писать об этом до последнего времени было бесполезно и небезопасно.
О том чувстве признательности, которое испытывал мой дед к стране, приютившей его, говорит интереснейший отрывок из его письма к дочери Мадине: «Поверь, священный идеал остатка моей жизни — это умереть на отцовской земле и быть похороненным на родовом кладбище в милом и бессмертном Альтиеве, где лежат кости моих отцов, братьев, сестер и матери. И если я не решаюсь на это, то только потому, чтобы перед самим собой, перед семьей и данной страной, где нашел приют, до конца быть честным. Как я могу поехать к семье, у которой в силу злой судьбы не был ни воспитателем, ни кормильцем. Мое биологическое право отца не дает мне морального права находиться на иждивении у дочерей. Кроме того, я не могу нарушить присягу, которую дал, став гражданином (подданным) Англии, — быть верным обязанностям ее граждан и законам правительства. Ко всему, эта страна обеспечила мою старость, назначив мне пенсию за мой трудовой стаж.
Да, я согласен, что все это в глазах молодого поколения не играет роли, но не забывай, дорогая дочь, — я ингуш 19 столетия со всеми предрассудками ингушей того века.»
Да, предрассудки у людей 19 века были, несомненно, благородными. В этом страстном признании новейшему поколению явлен кодекс чести, порядочности и благородства, утраченный в вихрях революций, войн, коллективизации.
Нельзя преступить присягу, нельзя нарушать слово, нельзя быть нечестным…
Эти морально-нравственные правила были священным законом человеческой совести, переступать который, объясняя так называемые компромиссы жизни сложными ее обстоятельствами, значило умереть заживо. Жить всегда трудно, а жить честно и нравственно, не вихляя перед Богом и собственной совестью, — тяжело втройне. Но и без чести жить невозможно, без порядочности жить нельзя, потому что обман делает человека рабом, а рабы не могут быть счастливыми. Вечный скиталец, мой дед прожил свою земную жизнь свободным человеком.
…Никаких связей со своим мужем и отцом члены семьи не имели с 1924 года. Несколько писем с Соловков, к сожалению, не сохранились. В том числе и письмо, на полях которого стояло несколько крестов, что означало, как расшифровали бедной моей бабушке опытные люди, смерть. (Но умереть мой дед не захотел, а потому совершил свой знаменитый побег).
