Мне стало горько и обидно оттого, что мои старания обозвали ерундой. Писать я не перестала, но стала прятать написанное в стол, поглубже, на дно ящика, чтобы никто не добрался. Алекса говорила, чтобы я не отчаивалась и продолжала работать над музыкой слов, ведь главное, что мне самой это безумно нравится. Вот что самое важное, а вовсе не какая-то внешность.

Бабушка Евдокия, не разделявшая книжной страсти, ворчала, что ребенок портит глаза, и настойчиво пугала папу и маму:

– Сидит, уставившись в одну точку. Окликаю – молчит, не слышит. Говорит – задумалась. А вчера жаловалась, что голова болит. Заболит тут – дома целыми днями. Сейчас и горло здоровое, а гулять не выгонишь. Ох, дождетесь, девчонка мозгами тронется…

Мама с папой легко пугались. Отбирали книгу, выпроваживали на улицу, где соседские ребятишки гоняли в салочки или прятки. Мир реальный был гораздо живее и динамичнее виртуально-книжного. Во дворе он делился на взрослый и детский, а те, в свою очередь, подразделялись на мужской и женский и, соответственно, мальчишечий и девчоночий. Очень скоро я обнаружила, что мир мальчишек мне гораздо ближе и интереснее. Вместо того чтобы в сотый раз укачивать не желавшую засыпать куклу или изображать с помощью камушков, стеклышек и прочих полезных подножных материалов магазин или парикмахерскую, устраивать девчачьи разборки с неизбежными слезами, царапаньем и тыканьем пальчиками «сама дура», я, вооружившись палкой, лихо гоняла с пацанами в войнушку, лазила по заборам и деревьям, соревнуясь, кто заберется выше. Прыгала по горбатым крышам железных коробок-гаражей, дразнила привязанного к дереву соседского боксера, который хрипел и норовил сорваться с поводка, пока хозяин бегал за пивом. Среди дворовой шпаны я быстро стала своим парнем и умудрялась бороться за лидерство с коренастым задиристым Артемом, которого я звала Хомяком за толстые щеки, а тот в ответ грозился вздуть меня как следует и не посмотреть на то, что я – девчонка. Напрасно перед выходом на улицу на меня надевали воздушное голубое или розовое платье с оборками, белые гольфики, лакированные туфельки, вплетали в косы два огромных банта. Возвращалась я с содранными локтями и коленками, оторванной оборкой, а роскошные банты волочились понурыми тряпицами. Бабушка всплескивала руками, говорила, что я невозможный ребенок, что однажды я сверну себе шею. Дед флегматично предлагал надевать на ребенка во двор простые штаны и футболку, которую не жалко. Я радостно соглашалась, но бабушка становилась в суровую оппозицию.

– Она девочкой растет, – проговаривала по слогам, – де-воч-кой! И вести себя должна как девочка, а не как шпана замоскворецкая! А ну, марш в ванную!

Я намыливала длинные волосы щипучим шампунем и молча мечтала собрать воздушно-оборчатые платьица, банты, лакированные туфельки и белые гольфики в большую картонную коробку и вытащить потихоньку на помойку, мысленно клялась, что, когда вырасту, ни за что на свете не надену ни одной юбки, тем более – с дурацкими оборками… К счастью, однажды на родительском совете было принято соломоново решение: в приличное место, типа гостей или театра, я буду выряжаться в рюши, бантики и прочие необходимые элементы дресскода. Во двор же разрешили ходить в простеньких футболках и синих брючках с кармашками, сшитых мамой специально для прогулок и моментально ставших любимым предметом гардероба.

В клетушке-распашонке – двух крохотных комнатках-пеналах за третьей проходной – нас было пятеро: мама, папа, бабушка, дед и я. Плюс целая толпа народа, совершавшая набеги на московские магазины со всех концов необъятной страны. В годы повального дефицита снабжение Москвы было не в пример лучше, чем в провинции. Провинция отвечала Москве в лице ее рядовых граждан стойкой неприязнью, как затаенной, так и откровенной, но не брезговала столоваться и останавливаться у этих самых москвичей, не забывая попутно выразить свое фи, а терзаемые чувством вины москвичи покорно расплачивались за бездарную экономическую политику. Бабушкины родственники по маминой линии – двадцать пятая вода на киселе, знакомые родственников и знакомые знакомых, которых вечно откуда-то приносил черт и которых почему-то никак нельзя было не принять, – появлялись постоянно. Без того крошечная квартира заставлялась баррикадами чемоданов и узлов, через которые приходилось перепрыгивать либо протискиваться. Заполнялась чужими запахами: пота, противных духов, колбасы, за которой почему-то шла непрерывная охота. Громкими зычными голосами, смехом, больше похожим на конское ржание. Привозили детей – якобы показать Москву. На деле Москва сводилась к нашему двору и парку, будто в других городах не было ни одного двора и парка. Почему-то считалось, что детям я должна быть безумно рада. Особенно маленьким, вечно ноющим и орущим. «Поиграйте!» – говорили взрослые, плюхались за стол и начинали кушать колбасу. Игры заключались в том, что приезжие детишки бесцеремонно хватали мои игрушки, рылись в ящиках письменного стола, скакали по кровати и вопили во всю мочь, а на мои протесты бегали жаловаться взрослым. Тотчас являлась бабушка и говорила, что мне должно быть стыдно перед гостями.

Прощаясь, визитеры энергично приглашали нас на лето в Иваново, Ригу, Тамбов, Волгоград, Ташкент, Урюпинск… На грибы, ягоды, овощи, фрукты, рыбалку и прочие прелести провинциальной жизни: «Девочка такая худая, аж светится! Ее надо поить молоком!» Я морщилась, потому что терпеть не могла молока, бабушка же искренне радовалась и обещала непременно приехать, потому что дачи у нас не было и каждое лето вставала проблема, куда девать ребенка, то бишь меня. Но всякий раз на подходе к июню приглашатели загадочным образом забывали свои обещания, заболевали, затевали ремонт, рожали новых детей, разводились, женились, отбывали в командировки и санатории… И оказывалось, что они очень рады нас видеть, но не у себя, а у нас дома, во время очередного набега на столицу.

Однажды после отъезда очередной гостевой партии я случайно услышала, как дед укоризненно говорил бабушке:

– Дуся, зачем ты дала им денег?

– Как я могла отказать? Людям надо купить еду в поезд…

– Вот и дала бы бутерброды! – возмутился дед. – Взрослые люди должны уметь рассчитывать свои траты.

– Они же вернут!

– Много тебе до сих пор возвращали?

– Я так не могу. Люди приехали с детьми…

– А на кой черт они тащили детей?! – неожиданно взорвался дед. – Дома вечно проходной двор! Ладно были бы родственники, а то вообще неизвестно кто!

– Вот помру, тогда всех выгоняйте! – запричитала бабушка. – Твои баре зато ото всех нос воротят! А сами-то чем лучше? Тьфу!

Хлопнула дверь. Я поняла, что разговор закончен явно не в пользу деда. А значит, набеги придется терпеть и дальше.

Дедова родня разительно отличалась от бабушкиной. Во-первых, она жила в Москве. Вероятно, потому виделись мы значительно реже. Во-вторых, она была немногочисленной. Впрочем, численность бабушкиной родне добавляли бесконечные «хорошие люди», живущие по соседству, которые также обожали столичные вояжи. Да и отношения были намного прохладнее, сводились в основном к поздравлениям с праздниками и застольям по случаю дней рождения. Если бабушкина родня казалась однообразной горластой массовкой, как в старых итальянских фильмах, где все бегают, машут руками и говорят одновременно, дедова легко делилась на вполне конкретные образы.

Клара. Собственно, для меня она была тетя Клара – мамина двоюродная сестра. Ее отец, Петр Иванович, доводился деду родным братом. Мама говорила, что когда-то дед очень помог брату и его семье: поручился за них, устроил на службу. После чего Петр Иваныч сделал хорошую карьеру по партийной линии. Выбился в большие начальники, получил новую квартиру и дачу в Салтыковке. Клара вышла замуж за молодого, подающего надежды старшего лейтенанта Володю, который вскоре отправился служить в Германию. Два раза в год Клара приезжала к родителям с большими чемоданами дефицита, который успешно сбывала в комиссионке. Благодаря Кларе квартира Петра Ивановича тоже напоминала комиссионный магазин. На каждой стене по ковру модной немецкой серии «Розы», на полах пестрые паласы, в сервантах перламутровые «мадонны», на потолках огромные хрустальные люстры, довольно нелепые при панельной высоте в два шестьдесят. У Клары был сын, мой ровесник, Глеб, толстый чванливый мальчишка. У себя он демонстрировал разные диковинные по тем временам игрушки, повторял через слово: «А вот в Германии…» Когда же приезжали к нам, взирал на нашу простенькую обстановку с видом скучающего миллионера. Хотя он доводился мне троюродным братом, а я ему, соответственно, сестрой, никаких теплых чувств мы друг к другу не питали. Клара напоминала мне немецкую фрау из антивоенной комедии: дородная, манерная, жеманная. Короткие волосы вытравлены неестественно белым. Внушительных размеров попа затянута в джинсы – не в низкопробный индийский «Авис», а в родной «Ливайс». Мама просила Клару добыть мне такой же. Клара привезла, но заломила такую цену, что от «Ливайса» пришлось отказаться. Клара оправдалась тем, что ее здорово потрясли на таможне, потому она не может сделать мне дорогой подарок. Обиду мама проглотила, а через неделю мы отстояли в ГУМе за «Ависом». Давали по одному в руки. Какой-то парень стал предлагать деньги за то, чтобы мы купили джинсы на его долю, но мама возмущенно отказалась. Мы даже поссорились. Я сказала, что глупо отказываться от денег, если они сами плывут в руки. Мама гордо заявила, что в нашем роду нет и не будет спекулянтов. Я ответила: «А как же Клара?» Обратную дорогу мы не разговаривали.