— Концерт фламенко.
— Это я поняла, а где?
Марина вчиталась:
— Будешь смеяться, через час в нашем отеле.
— Здорово, вот это мы не пропустим, — решительно сказала я.
Оставшееся до представления время мы провели в саду, который был главной роскошью этого элегантного и уютного отеля. Из его холла через боковые французские окна можно было попасть на крытую веранду и в гостиную с баром и маленькой эстрадой, где по вечерам под руководством долговязого массовика-затейника плясали под музыку преимущественно дети, но иногда и их родители. От веранды вниз террасами спускался сад, где каждое дерево было ухожено и даже снабжено табличкой. Испанские названия деревьев казались нам именами собственными. На первой террасе стояли полукруглые скамейки, а в центре — каменный, но не фонтан, а столик для игры в шахматы. Следующая терраса была отведена под мини-бар, бильярдную и настольный теннис, расположенные под крышей густо растущего винограда. Днем там было прохладно, а по вечерам — холодно. Далее находился теннисный корт, а еще чуть ниже — два овальных бассейна с газончиками вокруг них, где на лежаках проводили основное время большинство обитателей отеля. Температура моря 20–21 градус для них, видимо, была недостаточной, да и хлорки в море значительно меньше, чем в бассейне. Детская площадка занимала последний кусочек нашей территории. На ней пышно зеленел толстый пень от спиленной магнолии, между кривыми корнями которого, как крапива, густо рос столетник — хотелось заготовить его на осенне-зимний период насморков и кашлей.
Между первой и второй террасами разместился прудик с мостиком, дорожка от которого вела к окнам ресторана. Бархатный воздух вечера благоухал сладкими южными запахами, и мы устроили праздник нашим носам, из-за чего даже чуть опоздали к началу концерта, о котором нас вдруг возвестил раздавшийся в тишине перестук каблуков и стрекот кастаньет.
Все столики в гостиной были заняты, и мы устроились на веранде, откуда тоже была хорошо видна сцена.
На ней танцевали четверо. Цыган лет тридцати, небольшого роста, плотный, некрасивый, но со сценическим обаянием, так важным для артиста, и три молоденькие девушки с плотными, далеко не балетной комплекции телами и крепкими пузатенькими ножками. Одна мелодия сменяла другую, созвучно музыке менялись наряды, и мы, отбросив снобизм, попали под действие волны истинной радости и азарта, которую источали артисты. Танец мужчины был наполнен исконным смыслом фламенко — страстью, но не своей, а той страстью, которую он вызывал в своих партнершах. Они заигрывали с ним, любили его, ревновали, бросали и возвращались к нему вновь. Каждая пыталась отбить его у подруг своим мастерством. Он же старался уделить внимание каждой. Тогда, вдруг обидевшись, девушки объединялись против него, и ему приходилось отражать их наступление. Бурные сцены сменялись лирическими. Каждая танцорша признавалась танцору в любви, находя для этого свой ритм, свой рисунок танца, свой перестук кастаньет. Девушки танцевали с увлечением, иногда простовато, иногда по-ученически, старательно шевеля губами, чтобы не сбиться со счета, хмуря лица при самых сложных фигурах и расцветая счастливыми улыбками, удачно их исполнив. И зрители не могли не разделить их восхищения этими танцами, появившимися вместе с цыганскими племенами на Иберийском полуострове в VII–VIII веках нашей эры, и с тех пор так вошедшим в культуру Андалузии, что уже невозможно определить их национальную принадлежность.
Когда стали стихать аплодисменты, около стойки бара вдруг раздался резкий возглас:
— Чертов балаган!
Я повернулась и увидела внушительную фигуру бородатого грубияна. Марина наклонилась ко мне и прошептала:
— Ну это просто какой-то медведь, бурбон, монстр.
Мы засмеялись, вспомнив, как комично произнесла эту фразу Андровская в старом фильме по Чехову «Медведь». Артисты последний раз поклонились и удалились, музыка сменилась на макарену, под которую стали с увлечением танцевать засидевшиеся дети. Возбужденные зрелищем, мы дружно свернули к стойке бара. Марина взялась за меню, а я поглядывала по сторонам. В компании с ней мне нет необходимости обременять себя проблемой выбора, тем более что длинные перечни каких-то слов и цифр, составляющие любое меню, навевают на меня скуку. К тому же в разделе напитков я частенько тычу пальцем в ингредиенты коктейлей, чем создаю неловкость для моих спутников и официантов. За годы нашего знакомства на вопрос: «Что ты будешь?» — Марина так часто слышала мой стандартный ответ: «То же, что и ты», что давно перестала тратить время на соблюдение этикета и выбор делает сама. А если нам приносят разное, значит, нужно попробовать оба варианта.
Все столики были заняты. Официанты возбужденно сновали по гостиной. Мы сидели вдвоем, отгороженные от кутерьмы третьим свободным стулом. Марина задумалась, а я смотрела на маленькую красотку лет двух в длинном национальном платьице и с соской во рту. Она забавно пыталась изобразить фламенко, прищелкивая пальчиками с врожденной грацией. Потом я почувствовала чей-то взгляд и, толкнув Марину ногой под столом, сказала:
— Гляди-ка, похоже, этот грубиян, который бурбон, остался без дамы и ищет ей замену! Видишь, пылкие взгляды кидает по сторонам.
Марина глянула поверх бокала:
— Нет, он просто ищет свободный стул для своей жены.
— Но ее же нет.
— Он ждет ее и не знает, куда посадить.
В этот момент бурбон повелительным жестом остановил официанта и стал ему что-то втолковывать по-немецки. Понятливый официант двинулся к нам и взялся за спинку свободного стула с вежливым бормотанием. Маринина ответная реплика сводилась к отказу в стуле под предлогом того, что мы кого-то ждем.
— А кого мы ждем? — оживленно спросила я.
— Никого. Просто мы не отдали стул.
— Из вредности? — осенила меня догадка.
— Из принципа, — сухо пояснила Марина.
Но торжествовать победу нам пришлось недолго. Вскоре на ступеньках, ведущих в холл, появилась дама бурбона. Он шагнул к ней навстречу и увлек к выходу из отеля. Да, месть удалась не полностью, нас подвело обилие питейных заведений вокруг.
Мы допили наши напитки, Марина зевнула и тоном, не терпящим обсуждений, сообщила, что она отправляется спать, а я осталась ждать нашего гида Рамзию, которая обещала оформить и привезти нам путевки на экскурсии. Вышла, прошлась немного по саду, но комары быстро загнали меня обратно в холл, где я увидела уютно устроившегося на диване около настольной лампы Читателя конечно же с книгой. Заметив меня, он прикрыл книгу и чуть подвинулся, как бы приглашая сесть рядом.
— Вы можете читать в таком шуме? — поинтересовалась я, показывая на открытые двери гостиной, откуда доносились бесконечные рефрены макарены.
— Да, я могу читать везде, — ответил мой собеседник.
— Я заметила это, — с моего языка сорвалась фраза, сказавшая больше, чем я хотела.
Мы посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись. Отсмеявшись, оба почувствовали, что наше общение благополучно и быстро миновало фазу разговоров о погоде, о том, давно ли мы здесь и как нам нравится местная кухня. Мы легко заговорили об Испании. Меня занимала новейшая история этой страны, единственной из известных мне вернувшейся к монархической форме правления в последней четверти XX века. Моего собеседника интересовали сюжеты более сложные. Он пытался разобраться в логике развития цивилизации. Теория его была весьма оригинальна, если я правильно ее поняла, так как иностранные языки всегда были моей слабостью, но никогда — сильной стороной.
Вот уж никогда не думала, обладая выразительной фигурой, миндалевидными карими глазами и голосом волнующего тембра, что на мужчину наибольшее впечатление могут произвести мои уши, тем более скрытые волосами цвета темного шоколада. Главное их достоинство заключалось в том, что они были свободны. А обнаружив это, мой синеглазый брюнет изложил мне свою теорию относительно влияния понятия личной чести на ход исторического развития. Попробую кратко ее пересказать, как поняла. По мнению Алана, так звали моего собеседника, ни одна бюрократическая или репрессивная государственная машина не в состоянии поддерживать такую дисциплину и ответственность в своих гражданах, как личная честь. Языческие боги, терпимые к самоубийствам, создали идеальные условия для широкого внедрения традиции смывать позор со своего имени чужой или своей кровью. Наличие этого понятия создает устойчивую основу для регуляции отношений между гражданами и государством, а также между людьми. Нельзя заниматься казнокрадством — узнают, и придется умереть до суда, чтобы спасти честь семьи. Нельзя молодой девушке заводить любовника — узнают отец и братья и убьют, чтобы спасти свою честь. Нельзя сдаваться — лучше умереть в бою. Нельзя обзывать кого-то рогоносцем — его шпага может заткнуть твою глотку. Пылая синими глазами, отбрасывая пряди волос с высокого бледного лба, Алан говорил, что честь вернее любых божественных заповедей останавливает человечество от грехопадения. Она — именно та пружина, которая заставляла вертеться колесики истории, а человечество — развиваться на протяжении двадцати веков. Но теперь, как утверждал Алан (и я начала разделять его тревогу), мир оказался на грани гибели, близок конец света, и главной опасностью для него была… демократия. В этом месте я вынуждена была узнать, а из какой страны прибыл в наш скромный отель столь пылкий поборник чести и противник демократии. Оказалось, из Голландии, из Гааги. Честно говоря, спросить что-нибудь умное про Голландию я не могла, поэтому вернулась к теме противостояния чести и демократии.
