Но долгие годы детей у них не было. Врачи, паломнические поездки, советы добрых людей — они испробовали все. Тщетные попытки найти помощь привели отца к потребности найти объяснение. Он впал в мистицизм и обратился к теням предков, его исторические занятия стали его главной страстью. Однако судьба, оторвав его от родины, лишила возможности пользоваться главными историческими источниками — архивами, поэтому чужбина была ему особенно постыла, что сказалось на его характере. Отец стал угрюмым, сосредоточенным, замкнутым, одержимым. Мое рождение в шестьдесят пятом году уже ничего не могло изменить в его жизни. Он чувствовал себя изгоем, неудачником, жертвой роковых обстоятельств.
Мама была счастлива, обретя долгожданное материнство, а для отца я, похоже, стала слишком поздним ребенком. Он мало со мной общался, и потому я его сильно любила. Очень редко занимался со мной, и тем важнее был каждый данный им урок. Его не стало, когда мне было двенадцать лет. Тяжелая болезнь не позволила отцу вернуться на родину, найти ответы на те вопросы в истории нашей семьи, которые он искал, — понять роковые причины, приведшие его род, потерявший свою средневековую славу и власть, к упадку. Но он сумел перелить в меня, как в новый сосуд, свою страсть, свою любовь к родине, свою уязвленную гордость потомка великого рода.
Похоронив отца, мы с мамой перебрались в Париж, где жила сестра отца, очередной муж которой был состоятельным человеком, что позволило мне закончить лицей. Я хотела выполнить обещание, данное отцу, и вернуться на родину. Мама этого не приветствовала и не желала уезжать из Франции. В это время тетя развелась со своим богатым мужем и решительно заявила, что французские мужчины ее больше не интересуют и она возвращается на родину вместе со мной. На маленьком семейном совете было решено, что мы с ней едем в Испанию, а мама остается во Франции, чтобы нам было куда вернуться в случае неудачи.
С одержимостью, свойственной юности, я искала причину упадка нашего рода в книгах, хрониках, легендах. Моя тетя, научившая меня варить кофе с солью, единственная из всей родни разделяла мои интересы и готова была помочь, но, увы, и ей было мало что известно. Я поступила на исторический факультет университета в Севилье и стала изучать источники и строить генеалогическое древо нашей семьи не сверху вниз, как отец, а наоборот. Первое открытие, к которому я пришла, состояло в катастрофической малочисленности тех, кого даже с большой натяжкой можно было отнести к представителям нашего рода. Больше двух лет я потратила на то, чтобы удостовериться, что в Старом и Новом Свете я — единственный член семьи в детородном возрасте. Это открытие настолько сильно повлияло на меня, что я расторгла помолвку под предлогом необходимости закончить научные исследования в архивах. Это была полуправда, которую поняла только моя тетка. Когда после разразившегося из-за отмены свадьбы скандала я приехала к ней, она спросила: «Ты что, разлюбила его?» «Нет, — я готова была залиться слезами. — Просто боюсь иметь детей». «Почему?» — строго просила она. «Я не знаю, что их ждет в будущем, потому что не могу понять, что произошло в нашей семье в прошлом», — весьма путано объяснила я. «Глупости! Ни одна мать этого не знает, и тем не менее дети исправно появляются на свет. Ты забиваешь себе голову ерундой и лишаешь старую тетку радости сделать тебе свадебный подарок», — не удержалась она от упрека. Это был жестокий упрек, так как я знала, что моя тетушка, весьма ограниченная в средствах, пыталась сохранить единственную ценную вещь, оставшуюся у нее после трех браков, — яхту «Баронесса II», чтобы я получила достойное приданое. Но дело было сделано. Тетушка, поджав губы, заперлась в своей квартирке, а мне не осталось ничего, кроме как продолжать архивные поиски на подвернувшуюся стипендию. Не знаю, знакомы ли вы с архивной практикой? — спросила Тереза.
— Да. Я закончила историко-архивный институт, — ответила я, но не стала уточнять, что факультет информатики не давал нам архивных навыков.
— Значит, мы коллеги! — обрадовалась Тереза. — Тогда я не буду вам рассказывать, какой это монотонный, тяжелый и грязный труд — научные исследования, а уж генеалогические изыскания — вообще тоска страшная. Ведь основным источником служат церковные книги. Я до сих пор вспоминаю, как кошмар, пыльные страницы, заполненные корявым почерком. Всегда, когда я заболеваю и у меня першит в горле, слезятся глаза, я вижу во сне монастырскую библиотеку, мириады пылинок в солнечном луче и свои руки — одну с зажатым мокрым носовым платком, а другую в рваной нитяной перчатке, листающей страницу за страницей. Во сне я боюсь, что сейчас кто-то придет и выгонит меня, а я так и не успею просмотреть всю книгу. Сердце мое колотится, я слышу приближающиеся шаги, тороплюсь, страницы склеиваются, я скольжу глазами по строчкам, и, когда наконец замечаю нужное имя, дверь распахивается, свет меркнет, я кричу и просыпаюсь от звуков собственного голоса. Архивная пыль разъела мои руки, забилась в мои морщины, довела меня чуть ли не до астмы, но мне удалось извлечь из-под нее на свет ответы на мои загадки. Я вас не утомила своим рассказом? — спросила Тереза, собирая со стола чашки.
— Нет, что вы! У меня тоже есть загадки, на которые мне приходится искать ответы. Продолжайте, прошу вас, — максимально вежливо попросила я.
— Поиски привели меня в Гранаду в эпоху короля Педро II. К этому моменту я уже очень высоко вскарабкалась по генеалогическому древу и мой взор был прикован к одному из последних найденных мною прямых наследников по мужской линии, — некоему Мигелю, умершему двадцатилетним. Незадолго до смерти он обвенчался с Лаурой д’Ачуас. Любопытно, что, прогуливаясь по монастырскому кладбищу после многих часов, проведенных в библиотеке, я по привычке машинально продолжала всматриваться в имена и даты уже не в церковных книгах, а на могильных плитах. Так вот, к вопросу о точности исторических сведений. Неожиданно я обнаружила могилу отца Антония, который сделал запись в книге прихода Рождества Богородицы о венчании Филиппа Хуана Мигеля д’Инестрозы и Терезы Марии Лауры д’Ачуас… через полгода после собственной смерти. Об этом свидетельствовала дата на его скромном надгробье. Кто ошибся? Дьячок в церкви или каменотес на кладбище? Не важно, но вот такие курьезы и не дают утихнуть спорам между историками. Я даже хотела написать по этому вопросу статью, но меня отвлекли другие находки.
В монастырской библиотеке Гранады мне удалось найти переписку кардинала д’Инестрозы с неким доном Ортегой. В письмах они обсуждали последствия каких-то событий, хорошо известных обоим и имевших значительное влияние на судьбу членов всего рода. Как я поняла, мое семейство имело неосторожность вступить в конфликт с королевской властью из-за гибели того самого Мигеля д’Инестрозы, чье имя я уже знала. Дон Ортега рассматривал этот конфликт как противоречие между интересами знатных родов и короля. Кардинал, впав на склоне лет в мистику и доходя до богохульства, считал лично себя виновным в изменениях положения рода при дворе. Он упорно твердил в письмах, что виновен в немилости и гонениях, обрушившихся на род во времена правления Педро II, так как призвал доверившихся ему родных дать клятвы, которые стали для них проклятием. Задумав сменить королевскую династию, он, зная глубокое недовольство знатных родов политикой Педро II, решил воспользоваться гибелью своего племянника как предлогом для объединения антикоролевских сил. Поиски убийцы были формальным основанием для сбора союзников сначала в Мадриде, а потом в Севилье. Но, увлекшись маскировкой, кардинал переусердствовал, призвав родных поклясться благополучием детей найти и наказать убийцу. Он был уверен, что сумеет предоставить истинного или мнимого убийцу раньше короля и тем самым создаст повод для переворота. Но король переиграл кардинала. Он разоружил его сторонников, потом публично передал им закрытый ларец с головой убийцы и взял у них клятву не открывать ларец без его королевской воли. Разоруженные заговорщики поклялись выполнить королевскую волю, после чего были разжалованы, сосланы, разорены.
