— Эй, парень, хочешь развлечься? — прошептала Бекиру Али женщина в парандже. По ее выговору было ясно, что она цыганка. Только они и могли болтаться на улице в такое время.

Не говоря ни слова, Бекир Али последовал за ней. В темном закоулке, перед тем как обнять его, она потребовала монету. Бекир Али, не задумываясь, заплатил.

— Ну и как тебе? — спросил Бекир Али, когда они поднялись с ложа любви.

— Э! — отмахнулась она. — Никак.

"Чертова цыганка!" — выругался про себя Бекир Али.

— Ну да, конечно, я ведь не падишах, — вслух сказал он.

— Что-что? — переспросила цыганка и вдруг захохотала как сумасшедшая.

— Что это ты так заливаешься? — спросил Бекир Али.

Она все хохотала, и он молча ушел. Издали, из темноты до него донесся последний отголосок ее смеха, и он прибавил шагу, словно чувствуя за собой вину.

Вместе с облегчением он почувствовал горечь. В роскошных дворцах, что высились прямо у него над головой, на шелковых простынях белокожие ханум, умащенные благовониями, занимались любовью со своими повелителями, а он, словно уличный пес, был в подворотне с цыганкой.

Чувство опустошенности вызывало нестерпимую боль, все его существо беззвучно выло. Позднее, вспоминая ту ночь, Бекир Али понял, что стремление к карьере, пронизавшее всю его дальнейшую жизнь, эта безумная жажда, ради утоления которой он готов был задушить даже собственную мать, возникло у него именно тогда.

И пока бродил он по улицам (а над головой у него вместе со страстью гасли один за другим огоньки во дворцах), ему приходили на ум слухи об огромном количестве женщин в гаремах высоких сановников — об этом толковали в грязных портовых забегаловках… До сих пор он не переставал изумляться этим сплетням.

"Боже, какими они были могучими прежде! — думал он, оторвавшись от дыры в стене. — А теперь совсем ослабели, и так во всем".

Какая-то тоска, которая обычно охватывает человека ни с того ни с сего и заставляет его спрашивать: "Да что же это со мной?..", овладела Бекиром Али.

То, что государственная машина великой Османской империи замедлила свой ход, что на всем — на декретах, чиновниках, важных государственных делах — лежала печать безмерной усталости и апатии — это замечали все, не говоря уже о Бекире Али, который двадцать с лишним лет занимал высокую государственную должность. Но он и представить себе не мог, как глубоко въелась эта усталость в каждого, проникла, что называется, до мозга костей.

По сведениям, полученным от осведомителей, подслушивавших разговоры в кофейнях, выходило, что дела в государстве идут неважно, и, по мнению обывателей, прежде всего из-за гяуров. Одни полагали, что империя, несмотря на то, что боролась с христианством — и правильно делала, — все же должна использовать опыт христианских стран. Другие, напротив, утверждали, что от гяуров все беды и потому нужно порвать с ними всякие отношения. Так считали преданные слуги государства и веры, вышедшие на пенсию. В письмах, как должным образом подписанных, так и анонимных, они сетовали, что влияние гяуров растет, государство же слишком неповоротливо, чтобы предотвратить свое разложение.

Бекир Али всей душой был на стороне последних, хотя мысли первых тоже привлекали его каким-то дьявольским образом. Он не спешил осуждать их, но еще меньше хотел осуждать пенсионеров за их бдительность. Он выжидал, и ни те ни другие не любили его и наверняка строчили доносы в столицу.

Уже давно Бекир Али обдумывал то, о чем болтали сплетники в кофейнях. Вот и сейчас, когда он, сидя на миндере в гостиной, размышлял об утрате мужской силы высшими чиновниками, у него мелькнула мысль, что причиной этого тоже могли быть гяуры. Поговаривали, что в столице завели новые обычаи, явно заимствованные в проклятой Европе. Что женщины теперь даже пишут любовные письма, и вот получает какой-нибудь чиновник такое письмо, и, если она пишет "люблю тебя", «жду» и прочую чепуху в том же духе, он сходит с ума от радости, а если она пишет что-нибудь другое, скажем, "больше тебя не люблю", то человек от отчаяния совсем теряет голову и даже смотреть не может на других женщин.

— Эх, — вздохнул Бекир Али. Легкий размеренный шум прервал его размышления. — Ну вот, снова дождь зарядил.

Какое-то время он прислушивался к ровному шуму за окном. Дождь был кратковременный, проливной. "Люблю тебя, жду", — мысленно повторил он слова из воображаемого письма и, хотя подсмеивался над всем этим, втайне мечтал получить такое письмо.

Бекир Али клюнул носом и понял, что задремал. За оконным стеклом слышался все тот же легкий шум. Он попытался вернуться к своим размышлениям — о всеобщей усталости, о медленном, но неуклонном разложении всего и вся — и вдруг похолодел от страшной догадки: а что, если дело совсем не в этом? Вдруг столичный гость отверг предложенные ему развлечения вовсе не потому, о чем он подумал, а потому, что у него был какой-то злой умысел?

Сомнения мучили Бекира Али. Каким же глупцом он был, когда, услышав, что у султана пропал сон из-за положения дел в Албании, сразу успокоился. Это, видите ли, не имеет к нему отношения, это касается Албании — вот что он, дурак, подумал. Забыл, что он хоть и не верховный правитель Албании, все же один из правителей. И сколько раз бывало, что великий султан, дабы усмирить какую-нибудь страну, рубил головы всем ее правителям без исключения, начиная с самого крупного и вплоть до самого мелкого?

Бекир Али почувствовал ком в горле. Что, если однажды бессонная ночь султана сменится утром, полным крови и трупов?

Бекир Али вдруг представил себя лежащим на боку с перерезанным горлом, но не так, как это бывает, когда рубят ятаганом или топором, а будто бы ему перерезали горло ножницами. (Позднее он вспомнил, что именно в таком виде неделю назад нашли мужа, убитого собственной женой.)

Конское ржание вывело его из задумчивости. Сам не зная зачем, словно откликаясь на ржание чужого, как он сразу понял, коня, стоявшего в его конюшне, Бекир Али спустился по ступенькам и вышел во двор.

Даже ничего на себя не накинув, он направился прямо к конюшне. Керосиновая лампа слабо освещала двор. Он толкнул дверь, и свет лампы помог ему различить силуэты лошадей. Запах соломы вперемешку с навозом, фырканье и глухое топтание животных, почуявших человека, — все это было так знакомо Бекиру Али. Непривычными были мысли, ворочавшиеся в его усталом мозгу.

"Зачем, Аллах, ты создал человека таким злым? — размышлял Бекир Али. — Все страшные приказы доставляются на лошадях, но сами они и не подозревают об этом. Резво скачут, неся добрые вести, и так же резво, неся смерть".

Рука Бекира Али погладила лошадиную морду. Ни один конь в этом мире не приговорил к смерти другого коня. А люди только об этом и думают…

Из конюшни он вышел совсем разбитым и медленно побрел в дом. Улегся на ложе, не прикрывая головы, чтобы слышать шелест дождя, который в другой ситуации давно бы усыпил его, и почувствовал, что ему хочется плакать. "Мы лишь однажды приходим в этот мир, о Всевышний, — пробормотал он, — отчего же Ты не даешь нам прожить эту жалкую горстку дней в радости?"

Полночь давно миновала, скоро должно было светать, но сон не шел. Два года назад, вдруг вспомнил Бекир Али, много ночей подряд он мучался такими же вот тревожными мыслями. Только что был низвергнут великий визирь Юсуф, и каждый день ждали новых отставок и приговоров. Как-то в субботу, чтобы хоть немного развлечься, он поехал на выходные к родственнику за город. Но тревога, вместо того чтобы рассеяться, только усилилась. Ему казалось, что вот именно сейчас, когда его нет в городе, беда его настигнет. Всю ночь он не мог сомкнуть глаз. На рассвете, едва задремав, он услышал отдаленный крик: "Бекир Али! Бекир Али!" О боже, это за мной, подумал он. Бледный как воск, он встал с постели и вот так, стоя у окна, дожидался жандармов. Только когда он услышал голос хозяина, спрашивавшего из своего окна: "Ты кто, братец?", и ответ: "Умер Мунир Али", сердце у него вернулось на место. Никогда еще он не встречал с таким облегчением известие о смерти родственника.