Мисси Потоцкая простилась, торопясь куда-то. За нею исчез Витольд. Многие из гостей тоже уходили.

– Вам дурно? – спросил Юлий, удивляясь бледности и беспокойству Христины.

Но она не слышала, пристально глядя на дверь столовой. Алина Рущиц входила быстро, чуть-чуть запыхавшись. С полей ее большой шляпы мягко спускались перья райской птицы. На ней был шелковый, очень простой костюм и букет фиалок между складок корсажа.

– Ах, гадкая, – прошептала Христина, жадно целуя подругу, – что ты со мной делаешь?

Но Алина сияющими глазами смотрела на Шемиота-отца.

Издали сдержанно и учтиво он поклонился ей. Немного разочарованная, она села около Христины, принимая в чашке японского фарфора чай и дружелюбно улыбаясь Юлию.

Небрежные фразы мешались с мыслями.

– Этот мальчик очарователен, хотя совсем не похож на отца… он словно нарисован сиреневым и синим… сиреневым и синим, – у него чудесный профиль… я начну обожать его имя… оно очень идет к нему…

А Юлий, отрезая ей кусочек торта, решал, в свою очередь…

– Если она станет моей мачехой, мы поладим… в ней есть какая-то разжигающая покорность… Жаль, что я влюблен в Христину…

– Не знаю, почему ты кажешься возбужденной в последнее время, Алина, – заметила Оскерко, – вернее, знаю, но не хочу говорить…

– О… тише.

– Нас никто не слышит.

Шемиот-отец прощался. Алина бросила на него умоляющий взгляд. Он сделал вид, что не заметил.

– А ты, Юлий?

– Я ухожу с тобою, отец…

Вслед за Шемиотами разошлись и другие гости. Теперь была глубокая тишина и квартире. Попугайчики спали, закрытые атласным зеленым покрывалом.

Христина говорила с горечью:

– Вы все купаетесь и разврате… вас бьет чувственная лихорадка… У Шемиота любовница в доме, Клара ради него изменила жениху, и тот застрелился. Мисси Потоцкая оголяется ниже талии… К брату моему чуть ли не ежедневно бегают накрашенные девки. Скоро они разложатся по всем комнатам… Что ты знаешь о Шемиоте? Возможно, он болен… и потом он стар, суров и насмешлив… а любить можно только добрых и ясных людей… К чему все это? Ах, я так гордилась тобою, Алина… ты была так чиста, наивна, спокойна… Я думала (о, как я ошиблась), я думала, тебе будет достаточно моей любви, дорогая…

И на изумленный жест Алины она возразила, волнуясь и тоскуя:

– Я люблю тебя… я люблю тебя! Ты думаешь, я безумна? Нормально, ненормально… Ах, оставь… Может быть, ты справишься у врачей?… Что они знают, эти грязные животные? Для них все просто, ясно, на все приготовлено лекарство, режим, душ, диета… Природа же – великая обманщица… Разве у меня нет ребенка чересчур умного?… Откуда это?… Нелепость… случайность… Глупейшая история на курорте, нечто вроде кошмара… моя нерешительность, боязнь сделать аборт, в результате – мальчик… Вот тебе природа!..

Униженная и удрученная, Алина молчала.

Город горел огнями. Ночь была лунная, почти без звезд. Алина долго стояла у окна. Ей дарованы красота, здоровье, богатство, изящество мысли, и неужели со всем этим она не сумеет быть счастливой?

Плач Христины заставил ее испуганно оглянуться, Бросаясь перед ней на колени, Оскерко повторяла с отчаянием:

– Я люблю тебя… Я люблю тебя…

Несколько дней шел дождь. В саду нанесло много песка, испортило клумбы, размыло дорожки. Алину терзали муки стыда, раскаяния и досады. Особенно ей было неприятно вспоминать последнюю встречу с Христиной Оскерко. Подруга внушила ей страх и любопытство. Что сделалось с этой веселой, рассудительной девушкой? Как она, Алина, раньше ничего не замечала? Неужели же это была настоящая любовь: ревнивая, безрассудная и жестокая? Потом Алина решила, что у нее нет никаких поводов презирать Христину. Правда, она чувствует не так, как все… Но разве это вина?… Она совсем не хочет причинить подруге горе, отдаляясь от нее. Зачем? Они привыкли друг к другу.

Она лукаво улыбнулась, не желая признаться себе самой, что ей доставляет удовольствие – глубокое и странное – мучить Христину.

И позже она думала о том же:

– Если бы во мне, наряду с жаждой унижения и боли, не жило стремление унижать и причинять боль в свою очередь, я бы превратилась в нечто скользкое и липкое.

В тот же день Войцехова завела речь о лакее Шемиота – Яне Щуреке. Барин уезжал в имение, и Щурек остается без места на летнее время. Почему бы барышне не взять его к себе в садовники? Она вовсю расхвалила Щурека, пожилого, хитрого литовца, с лицом, изрытым оспой.

На самом деле хитрая Войцехова просто изменила тактику. Что же, если барышня выйдет замуж, придется ладить с барином.

Чуть порозовев, Алина выслушала старуху. Хорошо, можно взять Щурека на лето.

Потом она сложила свое вышивание и шелковый мешок на бронзовом треножнике и размечталась о Шемиоте. Желание увидеть его наполнило ее волнением и ликованием.

– Боже мой, он приглашал меня столько раз… Не сегодня-завтра Клара утащит его из города…

И она кончила тем, что переоделась и поехала к Шемиоту в восемь часов вечера.

К ней вышла Клара, бледная и официальная.

Она сказала тихо:

– Господин Шемиот не принимает. Алина поняла, что Шемиот, значит, не слышал звонка. Ей стало весело. Она тоже не протянула руки.

– О… меня он примет.

– Вы так уверены, мадемуазель?

– Конечно.

– Но я все-таки просила бы вас приехать завтра утром или передать мне…

Клара упорствовала, заслоняя дверь своими широкими бедрами и поднимая на нее умоляющие, измученные глаза.

В ту же минуту показался Шемиот.

– Ах…

И, целуя радостно руку Алины, пропуская ее вперед, он сказал через плечо:

– Распорядитесь подать нам кофе… фруктов…, кажется, у нас есть ликер…

Клара молча исчезла.

В кабинете Шемиота Алина несколько раз облегченно вздохнула. У него… С ним… Наконец-то…

Лампа под абажуром из белых бисерных нитей освещала только стол и букет темно-красных, почти черных роз. Их благоухание, тонкое, сладкое, нежное, проникало в душу Алины, Она взяла одну из них, и, полузакрывая глаза, медленно, кончиками туб обрывала лепесток за лепестком.

Последнее время она думала, что способна на одно сладострастие, Теперь она ощущала любовь, глубокую и ясную, Она изумлялась в душе, почему она представляла его себе только жестоким, грубым, властолюбивым, в страсти утонченно-требовательным. А между тем тем он сидит возле нее в двух шагах – веселый, ласковый, добрый, и это так хорошо… Боже, как хорошо быть простой и здоровой…

– Вы не слушаете меня, дорогая?…

Он нежно взял ее за руку. Она тихонечко отняла.

– Простите меня… я рассеянна…

– Что такое?…

Алина покачала головой. Если бы признаться… но это невозможно.

– Почему вы перестали навещать меня, Алина?…

– Клара не любит меня…

– О, пустое…

Но она не верила и ревновала.

Шемиот сказал певуче:

– Я много думал о вас, Алина… вы немножко беспутная женщина. При большом ветре вы способны побежать к морю и протягивать к нему руки и петь, воображая себя Ундиной… в глубокую метель вы можете бродить по незнакомым улицам и считать себя одинокой и быть действительно одинокой в целом мире. Вы страстно влюбитесь в голос поющий за чужой изгородью, и проплачете ночь из-за артиста, который спускался по лестнице, надевая перчатку… Другой раз, не зная о том, вас сведет с ума епископ, служивший мессу, с лицом Христа. А потом вы исхудаете из-за того адмирала, который стоит у руля, и его плащ развевается самым романтическим образом… Ах, Алина, вы очень забавны…

Клара принесла им кофе. Она даже надела фартучек, словно горничная. Вероятно, с таким же лицом она прислуживала и покойной жене Шемиота. Потом она ушла и затаилась в соседней комнате. Алина через стену чувствовала ее присутствие.

Она сказала, отпивая кофе:

– Утром у меня была Христина. Ей очень тяжело…

Шемиот холодно пожал плечами.

– Христина Оскерко дурно устроила свою жизнь.

Алина пыталась защитить ее. Все состояние принадлежит брату, Витольду. Он кутит и много проигрывает. А Христина при нем в роли едва ли не экономки.