— Что ты имеешь в виду? — спрашивает старик.

— Символом того, что в конце концов мелочность и нездоровая атмосфера на этом корабле одерживают верх. То же самое, что и в политике, как повсюду.

— Что-то ты в ударе? Ты что — имеешь в виду половые покрытия из поливинилхлорида и поручни перил, на которые ты постоянно жаловался?

— И их тоже! Но и глуповатые цветные гравюры на стенах салонов, дурацкие значки, к которым ты сегодня добавил еще один.

— Они — обычные. Ну, все равно — уж отведи душу!

— Речь идет не о финтифлюшках как таковых. Я мог бы привыкнуть и к стиральным машинам на каждом углу. На нормальном корабле они бы мне и наполовину не мешали. Несоразмерность невероятных технических издержек на реактор, на футуристическую для меня двигательную установку и омещанивания жизни на борту — это то, что меня бесит. Ты только оглянись вокруг у себя!

Я перевожу дух, а старик действительно осматривается в своей каюте.

— Ты имеешь в виду картины, которые написал мой преемник? Он художник-любитель и пишет во время рейса по образцам. Это же должно было бы вызвать твое одобрение!

— Так оно и есть! Пишет по образцам, как в детском саду. Немецкие сказки! Это как вышивание подушечек для софы.

— Только помедленнее, — говорит старик и смотрит на меня почти обеспокоенно, — что это на тебя нашло?

Но меня не остановить.

— А посмотри-ка на письменный стол и занавески! На этот отвратительный гарнитур из стола и кресел, на этот невероятный ковер, на благородные лампы! Все это чванливость мещанина — и к тому же точно соответствует внешнему виду судна.

— Ну да, — говорит старик успокаивающе, — ты же знаешь, что право решать было дано многим людям, а они были нужны, потому что должны были раздавать заказы. Возможно, не все вышло так… — Теперь старик делает хитрую мину и говорит: — Возможно, имелась в виду и своего рода маскировка, вероятно, хотели закамуфлировать исследовательское судно под нормальный корабль. Вспомни вспомогательные крейсеры, они этим также занимались — и успешно!

— А ты еще шутишь! Сознательно по-мещански, в это ты сам не веришь, это было бы ясной концепцией. Здесь нашла свое отражение общая ограниченность!

— Кроме тебя это никого не шокирует, — ворчит старик.

— И это имеет для меня силу символа. Это соответствует моему опыту, что, например, ученые, которые двигают вперед наш прогресс, почти все являются спаржевыми обывателями.

— Какими обывателями?

— Спаржевыми обывателями! Спаржа — это зеленое травянистое растение, относящееся к этим противным и красным гвоздикам с длинным стеблем, которые в свою очередь так хорошо подходят к химической завивке и бигудям.

— Продолжай спокойно в том же духе, — говорит старик и откидывается в кресле, — ты путаешь нас с космонавтами.

— Ну, и? Позволь тебя спросить — веришь ли ты, что жены офицеров появились бы на мостике в таких легких одеждах, если бы они не чувствовали себя здесь как в своих домах рядовой застройки или в своих коттеджах на две семьи? Здесь же лри оформлении интерьеров с большим совершенством воспроизведен вкус домашних хозяек из мелкобуржуазного общества…

— Ты закончил? — спрашивает старик с легким раздражением.

Но я качаю головой:

— Не совсем. Мне на это можно было бы наплевать, тебе тоже, в скором времени ты покинешь корабль. Но здесь с природной, такой чудовищной взрывной силы обращаются так, как будто речь идет о детских игрушках. Мы совершенно не созрели для обращения с тем, что нам дает наука в области техники, электроники или прочего прогресса. О духовном проникновении, — извини, это звучит чертовски напыщенно, — не может быть и речи. Отсюда мои сомнения и даже страхи. Окатыши, их я представляю себе красивыми и пестрыми: голубыми, желтыми, красными, как леденцы для милых малышей, такими пестрыми, что они подходят к таким же пестрым бигудям из пластика, используемым дамами наших офицеров.

— Очевидно, ты обижен на этих дам?

— Меньше на дам, чем на пластиковые штучки на их головах. Для меня они, так же как и стиральные машины, имеют символический характер. Это я имел в виду, когда говорил о символическом характере. Нежелание принять к сведению, что мир изменился.

— Что сказал шеф? — смотрит на меня старик стеклянными глазами. — «Корабль философов!» Он прав!

Я решительно выключаю стиральную машину. Это непрерывное перелопачивание как на пароходе, ходившем по Миссисипи, прямо перед моей каютой действует мне на нервы сегодня сильнее, чем когда-либо. Мне надо было уже давно парализовать эту террористическую аппаратуру, следовало только снять какую-либо деталь или же разбить ее. Очень глупо, что я не сделал этого. Разве старик со своей манерой терпимости уже полностью сковал мои действия?

Чтобы отвлечься, я хожу по главной палубе туда и сюда и наблюдаю за птицами, летающими вокруг корабля. Большие птицы с черными крыльями. Они неожиданно сваливаются в пике, крутят пируэты и ныряют в воду. Одна из них выполняет эти упражнения совсем рядом с кораблем. Она ныряет глубоко в воду, за ней образуется светло-зеленый шлейф. Рыбу она не поймала. Теперь она совершает наблюдательный полет вокруг носа корабля, иногда замирает и пытается, как сарыч, хлопать крыльями, держась неподвижно в воздухе, затем снова переходит в пике и ныряет в воду так, что только брызги летят. Всплыв, она какое-то время плавает как утка, а затем взмывает с поверхности воды. Это, должно быть, баклан.

Специалист по насосам занят тем, что насаживает на рукоятку флагштока препарированный плавник акулы.

— Последний, — говорит он, — совершенно испортился.

К вечеру пришла зыбь с сильной волной. Насколько видит глаз: белые пенные головы как вышитый узор. Следующему катеру проводки будет тяжело подойти к кораблю при этом волнении моря. Зыбь увеличивается от часа к часу.

Когда после еды мы сидим в моей каюте, старик несколько минут смотрит в пустоту.

— Итак, теперь мы зависим от южноафриканской железной дороги, которая должна доставить нам уголь, — говорю я. — Но они же совершенно точно знают, когда мы прибываем. Мы же не с неба свалились, а прошли 4440 морских миль! К тому же есть сокращение ETA, Expected time of Arrival (ожидаемое время прибытия), как ты мне объяснял!

— Ясной информации, во всяком случае, нет, — ворчит старик.

— Но разве ты не знал, как здесь внизу карты, в Африке, делаются дела? Ты же уже был здесь.

Почему старик не запрашивает по УКВ-связи, что означает весь этот обезьяний театр? Но я-то знаю: уж таковы они — старослужащие капитаны: только никакой поспешности, только не показывать нетерпение, всегда блюсти утонченную английскую сдержанность! Ждать и пить чай! Это я слышал уже в третий раз.

— Я был здесь даже дважды, — говорит старик, — но досадовать приходится постоянно. Почту в мешке уже давно могли подать наверх, и агент должен был бы черкануть несколько строк. Так, в общем-то, положено!

— Недостаток фантазии! Они, очевидно, не могут себе представить, что мы здесь за пределами порта переминаемся с ноги на ногу. До сих пор ты всегда делал так, будто тупость всего этого является само собой разумеющимся делом, а я не решался спросить, действительно ли этот тупой метод является нормальным, я имею в виду, как обходятся с нашим прибытием, что нас вообще не воспринимают.

— Я тоже считаю, что это непорядок, что мы после трехнедельного морского путешествия прибыли сюда, а агент не выдает почту. А ее ведь ждут все люди. — Таким раздосадованным я старика никогда еще не видел.

— Возможно, парни, сидящие в своих элегантных офисах или в изысканных английских клубах, действительно не могут себе представить, что мы здесь ждем и ждем, — пытаюсь я успокоить старика, но он никак не выберется из своей «колеи». Через несколько минут он начинает снова: «Я, естественно, знаю, что они заставляют ждать. Но, в конце концов, они делают с этим грузом, каким бы смешным он ни был, свой добрый бизнес. То, что эти люди не в состоянии сделать что-нибудь и для наших людей, выводит меня из себя!»