— Куда?

— Со свидетельством увольнения из вермахта в руках я отправился на свою родину, явился в соответствующее учреждение и сказал: «Вот он я!» — а они там сказали: «А мы вас уже ждали. Можете выбирать: горная промышленность или дорожное строительство?» И тогда я сказал: «Ни то, ни это — снова переобучение и начало». Ответом было: «Если вы нам докажете, что изучили дефицитную профессию, то вам, возможно, повезет и вы получите вид на жительство, в противном случае „отваливайте“».

— Отваливать куда?

— Туда, где из земли выкапывают уголь и тому подобное.

— Так деликатно они выражались?

— У меня это и сейчас звучит в ушах.

— И что ты сделал?

— Сначала я согласился на профессию «ландшафтного и кладбищенского садовника».

— Ты? Кладбищенский садовник? Хотел бы я посмотреть на тебя в этом качестве. Здесь я многое упустил.

— Ха, — говорит старик и зевает, уже не скрываясь. — Теперь я действительно отправляюсь спать.

На рассвете я уже на мостике. Ветер постоянно дует с правого борта. Слева по борту над линией горизонта лежит череда облаков. Бледное солнце отражается в пенящемся море. Его свет рассеян — будто процежен через зонт из кисейной ткани. Волнение моря снова увеличилось. В вахтенном журнале я читаю: «море грубое». Влажная верхняя палуба светит в небо сочным красным цветом.

Когда я пришел на завтрак, столовая будто вымерла, обслуживающие стюардессы производят впечатление больных: они медленно движутся по столовой, слегка покачиваясь.

— Ну да, — говорит старик, когда я обращаю на это его внимание. — Вечеринка с грилем продолжалась, как говорят, до рассвета, а сегодня воскресенье!

— Воскресенье?

— Да, воскресенье! Никогда не слышал?

— У меня больше нет ощущения времени, — жалуюсь я.

— Так это начинается, — говорит старик. — Не хочешь ли сойти в Дурбане?

— Сойти в Дурбане? Это почему?

— Этот длинный путь обратно все-таки не для тебя.

— С чего ты это взял?

— Мне это знакомо. Этот путь без промежуточных портов слишком долог. Ты же можешь путешествовать обратно через Черную Африку, — говорит старик и смотрит на меня выжидающе, — мне этого давно хотелось.

— Собственно говоря… — говорю я и, замолчав, думаю: собственно говоря, старик прав. Но что тогда будет со стариком?

— Пойдешь со мной на мостик? — спрашивает старик громко.

— Само собой разумеется, — шучу я и, как обычно, двигаюсь вслед за ним.

Тут я вижу одного альбатроса, который с почти неподвижными крыльями, на высоте всего нескольких метров парит над первым загрузочным люком. Лишь изредка он делает легкий взмах крыльями. Альбатрос рассматривает нас своими круглыми, как фотообъектив, глазами. Неожиданно он срывается, как самолет-истребитель; он разворачивается под углом к направлению ветра и позволяет ему снести себя на несколько метров назад. Но затем он подстраивается к ветру, делает с широко раскинутыми крыльями красивый вираж налево и исчезает за кормой.

К счастью, я повесил на шею мою фотокамеру. Через несколько минут альбатрос появляется снова и игра повторяется. Я наблюдаю, как альбатрос заходит с кормы, он держится ближе к волне, спускаясь так низко, что проваливается в отдельные впадины между волнами и вынужден взлетать над каждым гребнем волны. А теперь для демонстрации своего мастерства он переходит на другой борт судна.

Я хочу поймать альбатроса в телеобъектив, когда он опускается во впадину волн, но всякий раз, когда приближаюсь к птице на дистанцию телеобъектива, она срывается прежде, чем я могу нажать на спуск, и развлекается над кормовой волной на удалении, слишком большом для моего 13,5-сантиметрового телевика.

Вместо альбатроса я фотографирую фантазера Суреса, который, несмотря на сильный ветер, висит в своей люльке под выступом мостика на левом борту и демонстрирует при окраске акробатические номера. Воскресная работа.

На мостике нас встречает раздающаяся из громкоговорителя дикая музыка. Старик останавливается как громом пораженный, и у меня от этого дух захватывает. На выступе правого борта в шезлонгах потягиваются две дамы в бикини, а более старший мальчик снова крутит руль.

— Это что — дежурство семьи Шванке? — спрашивает старик хриплым голосом. Значит, на него подействовало. Теперь наверное будет интересно. Но третий помощник капитана, кажется, туговат на ухо. Дамы не меняют своей позы ни на сантиметр, сын второго помощника по-прежнему крутит руль.

Какое-то время старик стоит, как вкопанный, а затем направился прямо в штурманскую рубку. Ужасно жалко, что он не взорвался. Тонкие постройки, на которые он обычно полагался, на этот раз оказались не эффективными. Для большого скандала время, очевидно, прошло.

Неожиданно музыка замолкает. Третий помощник оказался явно туго соображающим! Я лихорадочно обдумывал, как мне вытащить старика, уставившегося в пустоту с изборожденным морщинами лбом, из колеи, в которой он вдруг оказался.

Я спрашиваю его наугад:

— Можешь ли ты объяснить мне точно, в чем различие между «Robreiten» (лошадиными широтами) и «Mallungen» (маллюнген)?

Старик смотрит на меня озадаченно, затем его лицо светлеет, и он начинает, будто читая с листа:

— Маллюген, которое еще называют кальмы, дольдрумы или мальпассаты, занимают район между обоими пассатами — между северо-восточным и юго-восточным пассатом. Низкое давление воздуха с «сумасшедшими», то есть с неустойчивыми ветрами или штилями, сильная облачность, много дождей, сильные грозы как следствие восходящих потоков теплого насыщенного водяными парами воздуха, который здесь сводится вместе обоими пассатами. Как желоб с низким давлением дает сильный перепад температур — отсюда набухшие облака, порывистые, шквальные ветры, ливни. Меридианальная протяженность в Атлантике в среднем триста морских миль, всегда между нулем и десятью градусами северной широты, смещается вместе с положением солнца, но только на пять-восемь градусов.

Так как старик останавливается, я взглядом слежу за его губами. Старик должен продолжать. Через несколько минут пребывания в задумчивости он продолжает в телеграфном стиле, но ясным и спокойным голосом:

— Лошадиные широты — это области высокого давления, расположенные между двадцатью пятью и тридцатью пятью градусами широты. От тысячи двадцать до тысячи сорок миллибар. Понижающееся давление воздуха, тающие облака, большой дефицит дождей. Ясное небо. — Теперь старик задумывается, его глаза полузакрыты, возможно, он составляет новый текст. — Как и при тихом ветре, здесь непостоянные слабые ветры или штили. Пояс лошадиных широт перемещается вместе с солнцем летом немного к полюсу, зимой — к экватору.

— Можешь ли ты выдать мне тайну, откуда пошло обозначение лошадиные широты?

— Так как меня самого всегда удивляло это выражение, то я вычитал его объяснение в справочнике парусников императорского флота от 1910 года. Там выражение «лошадиные широты» расшифровывается так: «другое название „horse latitudes“. Сначала под этим понималась область у Бермудских островов между двадцать седьмым и тридцать пятым градусами северной широты. Обычно происхождение этого выражения объяснялось осуществлявшимся по привычке выбрасыванием за борт лошадей во время плавания из штатов Новой Англии в Западную Индию. Причиной этого были чрезвычайно длинные задержки в пути из-за частых в том районе легких ветров и штилей. Привычное выбрасывание…»

— «Привычное выбрасывание лошадей за борт», как ты выразился, означает, если говорить открытым текстом, что в этом районе бедные лошади околевали массами и трупы лошадей выбрасывали за борт?

— Да, так, — говорит старик неохотно, но продолжает: — Название «лошадиные широты» впоследствии было распространено на всю зону североатлантического океана вблизи от тридцати градусов северной широты, в которой при высоких показаниях барометра были обнаружены «кальмы» и «маллюнги» нисходящего потока воздуха.