Медленно продвигаясь вперед, я слышу голос, раздающийся из черноты тени, и останавливаюсь, как вкопанный. Женский голос! „Белый лебедь, — слышу я, — он плывет туда к черным неграм“. Это был голос исхудавшей стюардессы, которая сказалась больной. Я смотрю во все глаза, но никого не вижу. Сбоку меня слепит свет, падающий из кормовых иллюминаторов надстройки с капитанским мостиком. Передние окна кормовой надстройки также освещают темноту тени. Наконец, я вижу фигуру, жмущуюся к вертикально стоящему запасному якорю.

— Что это значит! — вырывается у меня, затем я приглушаю голос и спрашиваю: — Почему вы не в своей каюте?

— Потому что я так люблю луну и звезды и их отражение на черной воде моря — как бархат.

Мне вдруг становится ясно, как одиноко человеку ночью на этом корабле, какую притягательную силу могут иметь мчащиеся рядом с бортами корабля светлые завихрения воды.

— Это звучит поэтически, — говорю я притворно мягко, — записывайте это, лучше всего сразу, прежде чем забудете.

— Я никогда не забуду! — слышу я голос от якоря.

И вот стою я здесь и проклинаю эту ситуацию. Если у мадам сдадут нервы, то это рискованно для корабля. Я должен сказать об этом старику. Но сначала мне надо попробовать справиться с ситуацией. Очевидно, самое лучшее, это уговорить ее.

— Вы простудитесь, — говорю я и сразу же замечаю, насколько глупо это звучит. Ночь мягкая, легкий ветерок — это всего-навсего воздушный поток, обтекающий движущийся корабль. О холодной ночи не может быть и речи.

Наконец фигура медленно появляется из тени гигантского якоря, и с поднятыми руками стюардесса идет на меня. „Лунатичка? Разве лунатики разговаривают?“ — проносится у меня в голове. Я беру ее правую руку, как если бы хотел сказать ей: „добрый день!“ Левой рукой я толкаю исхудавшее существо перед собой. „Так, а теперь я отведу вас в…“, — я прикусываю язык и говорю вместо „в кроватку“… домой».

Я веду ее, как осужденную. Я крепко держу ее правую руку и иду вслед за ней. «Осторожно! Здесь тросы. Не упадите».

— Ах. Я знаю дорогу. Здесь я часто…

Под хмельком? Врачу следовало бы давно поинтересоваться, что же происходит с дамой. Но этот юноша играет в волейбол в трюме номер пять.

— А теперь через порожек, — говорю я, когда мы дошли до надстройки, и пропускаю ее. — Здесь направо, нет, подождите-ка, я немножко пройду с вами.

И тут из-за угла выскакивает человек и чуть не сбивает нас с ног. Быстро схватив ее за плечо, я удерживаю девушку от падения.

— Извините! — слышу я и узнаю палубного матроса.

— Внимательнее надо быть! — говорю я.

Палубный матрос, пошатываясь, останавливается. Теперь он взял себя в руки, и я слышу, как он бормочет «Ага!» Теперь на корабле будут рассказывать то, что он видел. Черт бы побрал этот театр!

Я еще раз поднимаюсь на мостик, может быть, старик там, наверху. Будить его я не собираюсь. Я открываю металлическую дверь в штурманскую рубку, придерживаю ее рукой, чтобы она не гремела, и, обращаясь в темноту, говорю: «Добрый вечер!»

«Добрый вечер!» — слышу я голос третьего помощника, но еще не вижу его. Я делаю два шага в глубь помещения и остаюсь стоять в темноте, пока наконец не начинаю различать обстановку вокруг меня. Третий помощник стоит на правой стороне штурманской рубки, старик находится почти в центре за пультом управления.

— Ты еще надолго остаешься? — спрашиваю я.

— У тебя что-нибудь срочное? — спрашивает он в ответ. — Да!

— Тогда сейчас иду.

Когда в каюте старика я рассказал ему о ночной сцене, он спросил, выжидающе глядя на меня:

— Ты считаешь, что дама не в своем уме.

— Я считаю, что осторожность прежде всего и что врач, каким бы неопытным он ни был, должен был бы позаботиться о даме.

— Ее нужно отправить домой! — говорит старик резко. — Здесь не должно ничего случиться. Здесь однажды один такой шагнул через борт, один ассистент.

Я уже часто представлял себе, как это происходит, если после падения и тяжелого соударения с водой человек приходит в себя и видит как его корабль уплывает в ночь.

— Не накаркай, — говорит старик глухо.

Мы сидим и молчим. Старик выглядит рассерженным. Я хотел бы сказать ему что-нибудь ободряющее, но ничего не приходит на ум.

— Вот так сюрприз! — говорит старик. — Это нужно еще обмозговать.

Хотя ночь была короткая, я не чувствую усталости, направляясь на корму на завтрак: я акклиматизировался на корабле.

Старик сидит за столом вместе с шефом. Утренняя беседа снова вертится вокруг расхлябанности стюарда.

— Из гаек на иллюминаторах в моей каюте, — говорит старик, почищена только одна.

— Все стюарды косоглазые, — утверждает шеф.

Чтобы внести в беседу свой вклад, я рассказываю, что я испытал, когда плыл на итальянском музыкальном пароходе с Кипра в Венецию. Питание было чрезвычайно убогим. Карта меню, выкладывавшаяся рано утром на короткое время, была к тому же на итальянском языке. Киприоты, населявшие корабль, эмигрировавшие в Англию, читать ее не могли. Однажды утром я внимательно ознакомился с одним таким меню и поразился, что за великолепные блюда были предусмотрены для нас. В тот день вместо указанной в меню череды блюд стюарды принесли только жалкую жратву на бак. Еще перед окончанием еды я встал и якобы случайно пробежал меню камбуза. И вот через полуприкрытую дверь я увидел целую вереницу великолепно украшенных ассорти из сыра, другие блюда с различными десертами — все выглядело очень аппетитно. Вернувшись на свое место, я спросил стюарда, как обстоит дело с сыром и десертом? «Ну, конечно, Ну, конечно, сейчас же, какие сорта желает господин?» — рассыпался в любезностях стюард. С помощью моего убогого итальянского языка я дал мошеннику понять, что сегодня я хотел бы для начала получить сырное ассорти, а там посмотрим. Когда же вслед за тем принесли богатое сырное ассорти, у других пассажиров открылись глаза.

— И как было дальше? — интересуется шеф.

— После еды я спросил старшего стюарда, почему же рос кошные блюда преодолевают порог камбуза не целиком и к радости всех пассажиров. Ответ: «Никто, господин, кроме вас, их не спрашивал!» Во время второго визита на камбуз я видел, как нарезанные кусочки сыра с быстротой молнии складывали и упаковывали в удобные бумажные салфетки.

Означает ли это, что каждый день они упаковывали, а затем распаковывали эти свертки? — спрашивает внимательно слушавший старик.

Не угадал! Когда вскоре после этого корабль пристал к Бари, стюарды первыми со скоростью молнии спустились по трапу, каждый с громадными пакетами в руках, а двое с велосипедами на плечах: с ними ушла хорошая еда, все, что за последние дни они сэкономили на нас. Там жили их семьи.

Старик скребет большим и указательным пальцами правой руки подбородок. При этом он опустил голову и весело смотрит из-под своих густых бровей.

Все стюардессы и немногочисленные члены команды — мужчины, пришедшие сегодня на завтрак, выглядят невыспавшимися. От шефа я узнаю, что рано утром, вскоре после четырех часов, на короткое время был отключен реактор из-за легкой поломки машины, а технический персонал, все ассистенты должны были прервать праздник, который в это время был в самом разгаре, и приступить к работе.

— Правда ли, господин капитан, — говорит шеф, — что уже более сотни военных кораблей используют атомные двигатели? Авианосец «Энтерпрайз», как я слышал, имеет четыре ядерных реактора.

— Это правда!

— В таком случае отпадают заботы о том, что произойдет, если один реактор выйдет из строя!

— Только не завидуйте, шеф, мы предусмотрели соответствующие меры и на этот случай. — И, повернувшись ко мне, старик говорит: — Во всяком случае наша установка «Take-home» позволяет кораблю самостоятельно проплыть еще девять морских миль!

— С тем, чтобы отплыть из Дурбана, ну, спасибо! — говорит шеф, и, обращаясь ко мне: — Пойдете со мной на пульт управления?