— Давайте-ка пока выпьем пельзенского пива, — отвечает шеф, глядя на меня своими сузившимися от улыбки до щелочек глазами, и идет к холодильнику, расположенному за стойкой.

— Бокалы? — спрашивает шеф и ставит две бутылки на стойку.

— Для чего бокалы? — спрашиваю я в свою очередь.

Шеф запускает руку в пустоту и вылавливает там вслепую открыватель бутылок, висящий на длинной спирали. Это выглядит, как клоунский номер. Я должным образом демонстрирую восхищение этим трюком, наверняка придуманным шефом, если судить по тому, как он воспринимает мое восхищение.

— У меня от этой говорильни уже сметана во рту, — говорит шеф. — Ну — на здоровье!

— На здоровье!

После большого глотка шеф втягивает губы и затем выпускает воздух с шумом, как из хлопушки. Тыльной стороной руки он вытирает рот.

— Хорошо, а?

— Да, чертовски хорошо. Когда я был в Праге, то пристрастился к этому пиву и стал предпочитать его.

— Вам, собственно говоря, скорее следовало бы рекламировать баварское пиво.

— Да? Мне нужно было бы? Вы что же, считаете меня баварцем?

— Ради бога, нет! — шеф изображает ужас. Затем он делает еще один изрядный глоток, тщательно вытирает пену с бороды и говорит неожиданно решительно: — Ну что же — продолжим — или нет?!

Секунду я обдумываю, что ответить. И тут шеф сам себе отвечает:

— Предлагаю сделать передышку, все переварить, а затем как можно скорее продолжить.

— Означает ли это: а теперь еще по пиву?

— Ну, конечно же! — говорит шеф. Он ставит две новые бутылки на стойку и, открывая их, говорит: — Следующая тема: контроль и управление цепной реакцией…

На шлюпочной палубе я вдыхаю свежий воздух, качая головой, в которой, как в осином рою, копошатся технические термины. Я тяжело шагаю вперед по окрашенной в красно-бурый цвет главной палубе и в поисках пищи для глаз останавливаюсь. Я приседаю на корточки и вижу между двумя „лебедиными шеями“ горизонт в круглом поле клюза. Я скольжу глазами вверх-вниз, чтобы линия горизонта делила сюжет, обрамленный клюзом, пополам.

Этот снимок я сделаю завтра. Затем, то приподнимаясь, то наклоняясь, я наблюдаю из-за бухты буксирного троса, как поднимается и опускается линия горизонта, и наслаждаюсь игрой круглых и прямых линий на блестящем белом и насыщенном черном цветах на фоне серо-зеленого моря. Это мой мир.

Я сижу на бухте троса из манильской пеньки, охватывая взглядом мощную аппаратуру, — якорную и обе буксирные лебедки. Я рассматриваю лебедку для носового шпринга, роликовые клюзы и направляющие для тросов, запоминаю все это так крепко, что смогу нарисовать по памяти.

По очереди проверяют двигатели обеих спасательных шлюпок, и уже по этому можно понять, что сегодня суббота. Такой функциональный контроль осуществляется, насколько я знаю, каждую субботу — после окончания официального рабочего времени.

Вода в плавательном бассейне зеленого цвета. Очевидно, ее подкрасили попавшие сюда частички планктона.

Один матрос красит приваренную газоотводную трубу для вспомогательного дизеля серебристо-бронзовой краской. Для этого в верхней части он приладил себе подставку, которую он сам может поднимать и опускать на один метр. Работа в субботу хорошо оплачивается.

Теперь мы держим курс 180 градусов. Иногда по левому борту появляются рыболовецкие суда. Больших кораблей не видно. Я не представлял себе, что эта местность окажется такой безлюдной.

Перед моей каютой на полную мощность работает „колесный пароход“, как я называю стиральную машину. Одна из офицерских жен стоит рядом с машиной, скрестив руки на животе и выставив вперед левую ногу. Естественно: дома, а значит, и на корабле суббота — всегда день стирки. Стирать, а что ей прикажете еще делать?

— Что еще приключилось, на что ты так уставился? — спрашивает старик, когда мы усаживаемся за обеденным столом, и бросает взгляд в том же направлении, что и я, но быстро отворачивается. На руке стюардессы сегодня выше пятна с волосами гордо красуются два красно-желтых гнойных волдыря — следы прививки.

— Кстати, — начинаю я, но старик резко перебивает меня: — Что значит „кстати“?

— Кстати, — невозмутимо начинаю я снова, — ту медицинскую сестру, которая так плохо обошлась со мной, я спросил, в какой больнице она работала до этого — в большой или маленькой.

— Ну и?

— В большой, естественно! — сказала она возмущенно, — маленькие больницы сегодня ub to date![28]

— Ну и что? — снова спрашивает старик.

— Она сказала совершенно ясно „ab to date“ — здесь ab — как устаревший, удаленный с окна.

— И что ты на это ответил?

— Ничего! Только вполне серьезно кивал.

Шеф, бросивший вопрошающий взгляд на старика и получивший от него одобряющий кивок, пересел за наш стол после того, как съел суп. Он говорит:

— Извините, господин капитан, я только что услышал, что вы говорите о больнице. Я уже давно хотел спросить… — и замолчал в нерешительности.

— Спрашивайте, — говорит старик добродушно.

— Если здесь на борту с кем-то что-то случится, я имею в виду что-то очень серьезное…

Старик помогает ему продолжить:

— Вы имеете в виду, что кто-нибудь умрет?

— Именно это! Что будет в таком случае?

— На этот случай кое-что уже предусмотрено, — говорит старик, — на борту находятся так называемые складные гробы из пластика.

— Вы это серьезно? Это правда? Или вы хотите раз…

— Разыграть я вас не хочу, шеф. Собственно, вы должны были бы знать об этом… Я не понимаю, почему вам это в новинку. Ну вот, в таком гробу усопшего хоронят за бортом, то есть в море — так как у нас нет морозильника для трупов, как на пассажирском пароходе.

— А подвесить между свиными тушами за пяточные сухожилия — не годится, — влезаю я в разговор, но старик пропускает это мимо ушей. Тогда я поддразниваю старика:

— „А наш капитан произносит назидательные слова“.

— Так, очевидно, и должно быть! — говорит старик, и я замечаю, что он хочет закончить этот разговор, но я не отстаю. Я знаю, что шеф родом из Глюкштадта, поэтому говорю ему:

— Как раз Глюкштадт остался у меня неизгладимым в памяти в связи с гробами.

— Почему? — спрашивает шеф.

— Потому что война длилась дольше, чем представляло себе руководство. — Так как шеф растерянно смотрит на меня, то я объясняю:

— Руководство — так это называлось тогда, это были Гитлер и его камарилья. Так как война длилась дольше, то меня послали на ротные курсы в Глюкштадт. Это было бы интересно для вас, шеф! Глюкштадт был совершенно скверным городишкой. Для моряков это было испытанием. Целыми днями мы тренировались в „проведении траурной процессии“ с различными функциями. Один раз я был лошадью. Один раз подушечкой для орденов. В качестве подушечки для орденов мне надо было, согнув руки в локтях, в траурной позиции, размеренным шагом ходить по казарменному двору и при этом иметь неприступную мину. И это после тяжелейших бомбовых налетов на Гамбург. В Гамбурге под руинами гибли люди, а мы в Глюкштадте играли в этот театр — в соответствии со служебными планами! Гамбург был рядом, почти тысяча солдат могли бы помочь в Гамбурге, но поди ж ты: у нас был свой план!

— Да, так и было, — говорит старик.

— В разгар войны, — говорю я дальше, — мы тренировались: нужно было примкнуть штык и колоть штыком мешок с соломой и трижды кричать „ура! — ура! — ура!“

— И для чего это? — спрашивает шеф.

— Естественно, для того, чтобы если из Атлантики всплывет враг вроде нимфы, знать, как с ним покончить!

— Понял! — говорит шеф смущенно. — Чистая рутина. Но что было с гробами?

— Гробы… По ночам на чердаке неотделанного морского госпиталя, расположенного довольно далеко от казармы, мы несли пожарные вахты. В здании не было ни дверей, ни окон, но на чердаках, которые мы должны были защищать от пожара, стояли гробы, гробы на гробах. Все чердаки были забиты гробами — сотнями гробов. Тут шеф втягивает воздух, а старик говорит: „Прощайте!“ — и встает.