Дионис олицетворял у греков самое, быть может, жизненно важное — источник жизни природы (этимология слова «природа» — «детородный орган», над чем и каламбурил великий Аристофан, язвительно подшучивая над многомудрыми друзьями — философами) и тождество бога смерти Аида. Поэтому исследователи как будто чисто эротических культов античности неизменно отмечали, что похвала выставленному напоказ детородному органу выглядела бы в обыденности верхом бесстыдства, но в связи с Дионисом подобное считается приличным, ибо «Дионис… тождественен с Аидом, так как он есть Солнце, а Аид есть нижняя часть Земли. Солнце возникает из Земли, и Земля приемлет его свет обратно в себя. Итак, бесстыдное и приличное — одно и то же»[26]. Вот почему гимны в честь детородного члена следует воспринимать как торжествующие песнопения побеждающей смерть силы жизни, источника рождения. Фундамент именно таких идей со всей определенностью просматривается в образцах искусства древнекаменного века Сибири, в частности в центральной подвеске мальтинского ожерелья и в фаллической скульптуре из бивня мамонта ачинского поселения.
Вернемся, однако, к «предметам искусства» из мальтинского погребения. Следует учитывать, что все эти образы, представленные ими, есть, очевидно, всего лишь части некоего единого целого, которое как раз и представлялось первобытному человеку грандиозным живым существом — Вселенной. Судя по дискам бусин, нанизанных на нить ожерелья, это в глазах палеолитического космолога, вероятно, был свившийся тугими кольцами змий или дракон с семью головами, которые в модели представляли покрытые узорами скульптурного вида подвески. При таком варианте образного восприятия ожерелья с подвесками центральная из них как раз и виделась бычьей или иного животного головой с рогами и, быть может, даже рогатой головой самого дракона. Недаром же, в самом деле, со знаковыми системами семи голов змия оказались связанными сутки не какого-то другого, а именно драконического года, определяющего самое страшное для человека в пределах обозримого пространства космоса событие — лунное или солнечное затмение. Головы змия или дракона также не случайно противопоставлялись подвескам, размещенным вне ожерелья, — вытянуто-овальной пластине (возможно, символу Луны) и летящему лебедю (воплощению образа Солнца). Идея противопоставления кажется весьма правдоподобной в свете того обстоятельства, что на знаках именно этих подвесок, не включенных в ожерелье, согласно календарно-астрономическим расчетам, должно происходить затмение Луны или Солнца, если оно 346 суток назад в день весеннего равноденствия находилось в лунном узле.
Все это не может не навести на воспоминания о мифах, главное событие в которых — стремление многоглавого, дышащего огнем дракона или змия сожрать Луну и Солнце, прародителей всего живого на Земле. Так что если попытаться реконструировать миф, зашифрованный в знаковой системе и художественных образах «предметов искусства» из мальтинского погребения, то как ключевой сюжет следует оценить появление Вселенной в результате астрального совокупления Солнца в день весеннего равноденствия с полной Луной, вслед за чем, через 273 дня, как раз и следовало рождение всего сущего. В мифе просматривается также драматическое повествование о том, как сама Вселенная в образе семиглавого дракона вознамерилась проглотить дарителей жизни — Луну и Солнце, то есть, по существу, своих прародителей, а в конечном счете и себя.
Подводя предварительные итоги анализа особенностей рассредоточения на поверхности образцов искусства мальтинского погребения определенных групп лунок, можно констатировать, что традиционный взгляд на них как на простейшие элементы, которые образуют круговые, спиральные или линейные вариации орнаментальных мотивов, страдает если не поверхностностью, то очевидной ограниченностью. В действительности лунки, как и сквозные отверстия, составляют прежде всего знаки комплексной информационной системы, календарный характер которой не может подлежать сомнению. Структура этой своеобразной знаковой системы оказалась столь неожиданно дробной, что представленный ею своеобразный вариант годового календаря выглядит беспрецедентным по детализации. Достаточно обратить внимание на то, что тропический год, а следовательно, и включенные в его структуры лунный и драконический годы оказались «расписанными» (подразделенными) на очень короткие календарные блоки (от 3 до 15 суток). Они могли определять периоды последовательного продвижения Луны по группам звезд в течение месяца, а Солнца — за тропический год. Во внимании древних обитателей Сибири к звездам при наблюдениях за собственным (отличным от суточного) движением Луны с запада на восток не приходится сомневаться — сидерические подразделения календарей Ачинска и Мальты тому неотразимое свидетельство.
Ничего подобного ранее не было известно в палеолитических культурах. Пожалуй, лишь система египетских деканов да знаменитые парапегмы Метона в Греции могут составить достойную конкуренцию в тщательности разработки годовой календарной записи древнекаменного века Сибири, как ее представляют орнаментированные «предметы искусства» детского погребения Мальты. Но то и другое есть продукт классических цивилизаций Ближнего Востока и Европейского Средиземноморья, достаточно далеко отстоящих по времени не только от палеолита, но даже от эпохи культур развитого бронзового века.
Следует обратить внимание и на то, что тропический год оказался «расписанным» в Мальте на столь примечательные по продолжительности в сутках отрезки времени, что впервые с особой ясностью стала понятна ориентация древнего календаря на предсказание (ожидание?) лунных и солнечных затмений. Здесь имеется в виду прежде всего примечательная близость количества знаков на подвесках ожерелья продолжительности в сутках драконического года (346 ≈ 346,62). С другой стороны, предложение интерпретировать бусины того же ожерелья в качестве знаков счета лет позволяет с достаточным на то основанием предполагать знание палеолитическим человеком Сибири знаменательного 120-летнего цикла счисления времени.
Если столь значительную информацию содержат «предметы искусства», связанные с захороненным в Мальте ребенком, то какие же идеи сокрыты в образе умершего, в его гробнице, в сооружении из костей, которое возвышалось над нею? Культ Диониса, божества производительных сил природы, великого охотника с копьем, отрока трагической судьбы, «бога величайшего», страдающего, умирающего, а затем вновь воскресающего, того, кто, погибая, порождал весь мир, позволяет представить и это. Архаический миф о Дионисе, а также древнейшие повествования о печальных судьбах сходных с ним божеств вроде египетского Осириса, фригийского Аттиса, финикийского Адониса и малоазийского Сабазия раскрывают общефилософские основы первобытных космогонии и космологии. Речь идет все о той же всепроникающей идее «вечного возвращения» в мир бытия, о непрерывных циклах рождения, умирания и возрождения, драматические картины которых, согласно представлениям древних, синхронно разворачивались в небесах и на земле, в деяниях богов, трудах людей и священнодействиях жрецов, распевающих гимны и приносящих жертвы. Страсти Диониса — мировая трагедия воцарения над Вселенной демиурга упорядоченного космоса, творца людей, совместивших в себе жизненное от богов и смертное от титанов. Вот как обо всем этом рассказывает миф, сохранившийся в «Песне о Дионисе» Нонна Панолитанского, поэта времен Фалеса и Пифагора.
Зевс, «Дракон таинственный», «вожделея» сына Диониса, избрал в качестве будущей матери его Персефону, змееобразную богиню Луны или преисподней Земли[27]. Он принял облик «премногоизвивного змия или вращающегося сладострастным извивом дракона» и «мужем проник, извиваясь как змей, по любовному следу в самые недра девичьей пещеры, окутанной мраком». Он, «мощной тряся бородой», настолько искусно изменил свое лицо, что оберегающие убежище Персефоны змеи не обратили внимания на вползающего в пещеру змеевидного соблазнителя. Прошло урочное время, и богиня «на ложе змеином Зевса» родила Диониса — «рогатое чадо» «быкообразной», «быкорожден-ной» ипостаси высшего божества. Дитя тут же взошло на трон отца и взяло ручонкой молнию бога, не ощутив никакого бремени, настолько могуч был «крепкорогатый» воспреемник всесильного Зевса. Целую неделю правил миром «быкоприродный» (очевидно, в ипостаси последней четверти Луны, которая, «умирая», сверкает на небосводе около семи дней, а затем исчезает в лучах Солнца). Но в последующих событиях божество-дитя, судя по всему, олицетворяло собою и Солнце уходящего лета, осени и начала зимы, тогда оно после летнего солнцестояния тоже начинало «угасать», уходя в южную сферу мироздания. Как дитя солнцеликого Зевса и Персефоны — Луны Дионис совместил в себе черты божественных родителей.
