— Известно, что до настоящего времени было совершено шесть или даже семь убийств, — ответил он. — Точнее сказать не могу. Посыльные ведь довольно деликатная тема. Опасаюсь, как бы ваше стремление выяснить подробности не навлекло на вас бед. Пожалуйста, пожалуйста, будьте очень осторожны, а если понадобится помощь, в любой момент можете позвать меня.

«Ах-ты-добрая-машина!» — с трудом пробормотал я про себя. Надо сказать, я все время ломаю голову над тем, что такое милосердие и доброта. Эти темы гнетут меня, но не могу же я просто так взять и выкинуть их из головы. Только глупец мог бы не догадаться, что в душе этот обстоятельный и педантичный человек добряк и душка. Обычно поэтические натуры страдают от милосердия и, даже если нуждаются в нем, не могут об этом сообщить.

— Поверьте, я ужасно запутался, — сказал я. — Но на ловца и зверь! Сейчас у меня единственное желание — как можно скорее разделаться с этим. Одного в толк не возьму: как бы мне разобраться во всем?

Теперь я, должно быть, и сам уже думал то же, что говорил мой заплетавшийся язык. Господин Добрый-добрый-Волковед расчувствовался.

— Послушайте, — сказал он, — я вас знаю. Я знаю вас лучше многих, кто уверен, что хорошо знает вас. И знайте: я всем сердцем убежден — если уж кто и разберется в этом деле, так это вы. Но, пожалуйста, решайте сами: действительно ли вы хотите разобраться или вам важнее противостоять и сопротивляться миру, диктующему вам свои условия.

— У священников и ученых поразительно много общего, — ответил я. — И те и другие говорят длинно и запутанно, и в них нет ни капельки поэзии. Трудно сказать, отчего их мысли — как лабиринт. Потому ли, что в них умерла поэзия, или потому, что ее и вовсе никогда не было? У вас доброе сердце, сударь. И я не могу сказать, что заметил за вами привычку притворяться. Но вот было бы в вашем сердце хоть немножечко поэзии! Ах, если бы, если бы!

Он улыбнулся. Это была очень добрая улыбка. Она показывала: у него есть право и прощать меня тоже.

— Думаю, мне уже пора идти, — сказал он. — У меня слишком много дел.

— Ах, — сказал я, — я весьма огорчен, что вы вынуждены зарабатывать игрой на бирже. Это чтобы такой, как вы, преданный науке человек каждый божий день тратил время на подобное занятие!

— Н-да, волков нынче мало, — задумчиво сказал он. — Но они стали гордыми и непримиримыми. Даже если это стоит им жизни. А хитрые какие! Как лисы! Вы знаете, что в нашем городе живут десятки тысяч лис, которых мы совершенно не замечаем? Они выходят только по ночам. Издалека кажется, что это — просто собаки. Не успеешь оглянуться, как на месте собак прямо у нас под носом появляются стаи лис.

— У меня последний вопрос, господин Волковед, — сказал я. — На горле посыльного был след волчьей лапы?

— Нет. Вы будете удивлены, но этот след был подделкой волчьей лапы. Правда, искусной подделкой, — ответил он. — Как это было сделано, я не смог установить. Но уверен, что след был оставлен человеческой рукой.

Он встал на ноги и внезапно задрожавшим голосом добавил:

— Волки ведь самолюбивы. Их в нашем мире скоро почти не останется.

Но, тут же взяв себя в руки, вежливо попрощался со мной.

Когда он шел к лестнице, я увидел, что у него совершенно прямой затылок. Как у робота.

Вот, подумал я, человек, который не будет любить никого, кроме самого себя. Этот никогда не влюбится.

Когда господин Волковед ушел, я сразу же написал на белой пергаментной бумаге, лежавшей у меня под рукой, на столе:

А в конце приписал:

И подчеркнул.

Потом сложил руки на столе и заснул. Сил идти домой не было. Ни сил, ни смелости.

Солнце, светившее в окна, затекшее тело, изжога — я проснулся от стука в дверь, и все сразу навалилось на меня. Протерев глаза, я выпрямился и хорошенько потянулся; руки двигались с трудом. Вместо головы, похоже, был мешок с камнями; во рту пересохло, чувствовал я себя противно. Я закрыл ставни. Ныло все тело. Думаю, уж дедушка-то точно знал, что ночи здесь, на этом столе, проводить не стоит. Вдруг в дверь опять постучали. Посетитель был настойчив и решителен. Но при этом достучаться до меня явно не стремился. То и дело останавливаясь, он демонстрировал нежелание достучаться, а стуча снова, — свою решимость все же достучаться.

Вялым севшим голосом я крикнул:

— Войдите. Дверь открыта, всегда открыта.

И, налив себе виски, залпом опрокинул стакан. Мне казалось, что если день начался так, как у меня сегодня, то это — самое правильное. Незваный гость вошел и сел в кресло слева от меня. Я посмотрел перед собой и пробормотал под нос:

— Н-да. Дверь открыта, всегда, всегда открыта.

Посетитель спросил:

— Простите, вы что-то сказали?

Я поднял голову и взглянул на него. Смотрел очень долго.

У нее были пышные светлые волосы, растрепанные, но кое-как собранные в прическу. Слегка смугловатая кожа, ярко-голубые глаза, прямой тонкий нос и родинка над губой. Волосы выбились из прически и упали на глаза. Она улыбалась. Тонкие губы, ровные белоснежные зубы.

— Простите, — повторила она. Между тем простить такую красоту было нельзя. Она закурила и начала теребить повязку на руке. Она то поднимала бинт, поглядывая на свою рану, то снова заматывала его. Ее сигарета погасла на середине, и она, пристально глядя мне в глаза, сказала:

— Меня зовут Эсме. Я — мать посыльного.

Мне не осталось ничего, кроме как опять наполнить стакан. Читатель, скажи, ну оставался ли у меня какой-нибудь еще выход, а?

— Меня послал к вам мсье Жакоб, — продолжала она. — Он предположил, что вы не пошли домой, а спали у себя в конторе. Он велел, чтобы я обязательно сходила к вам, ну, я и пришла. Я, конечно, вас разбудила. Но снаружи был виден свет, к тому же уже двенадцать, да и мне кажется, что вы бы все равно не смогли дольше лежать на этом столе.

Она говорила медленно, растягивая слова. Ее голос звучал немного странно, с каким-то акцентом. Она говорила, как говорит человек, выросший в другой стране, за океаном. Мне было очень трудно понимать ее и следить за ее мыслью.

Открыв сумку, она вытащила огромную плитку шоколада с сирийскими фисташками и спросила:

— Могу я попросить у вас стакан виски? Привязана я к этой дряни, хотя, может быть, и не так, как вы. Вы, надеюсь, тоже не откажетесь от шоколада.

— Не сказать, что у меня пристрастие к выпивке, — ответил я. — Но шоколад, особенно с сирийскими фисташками, я очень люблю.

Я налил виски в один из чистых стаканов, стоявших на столе, и протянул ей. Она выпила его залпом и своим странным, глубоким, но немного глухим, как из-под воды голосом произнесла:

— У меня нервы ни к черту. Вчера вот полезла зачем-то в распределительный щиток и сожгла руку. Сожгла до кости, а все почему? Потому что витала где-то в облаках. Я постоянно то режу себе руки, то обжигаюсь. Как это говорят — не знаю, куда руки деть, вечно куда-нибудь да сунусь.

— Глядя на вас, не скажешь, что вы способны засунуть руки в пару красных кружевных перчаток, — заметил я. И, отломив кусочек шоколадки, положил в рот.

Она погрузила здоровую руку в свою огромную сумку, где явно все было свалено кое-как, и выудила оттуда пару красных кружевных перчаток.

— У каждой из нас есть по паре таких, — пояснила она. — То есть у каждой матери посыльного. Почему красный — не знаю; я ненавижу красный. Он мне на нервы действует. Но мы обязаны надевать эти перчатки, когда навещаем их. Им неприятны любые физические контакты. Это, конечно, странно. Но мы все же их матери. Нам хочется дотронуться до своих детей, и, бывает, иногда трудно сдержаться. А когда у нас на руках эти шелковые перчатки, им спокойнее. У нас есть право навещать их три раза в неделю. По три часа каждый раз, ровно девять часов в неделю. Из-за ожидания этих девяти часов мы не в состоянии больше заниматься ничем. Только резать пальцы и обжигаться, естественно.