– Можно блесну сообразить, – сказал Серега. – Из ножа или еще какой фиговины. В общем, стоит подумать, пацаны. Ну не верю, – возмутился он. – Неужели мы не можем ничего придумать? Как жили люди, потерпевшие кораблекрушение, на необитаемых островах? Тот же Робинзон Крузо? Или эти… которые у Жюля Верна на «Таинственном острове»?

– Ну ты хватил, – засмеялся Полонский. – У Робинзона провианта было – гора! Ему общения по жизни не хватало, а всего остального – хоть завались. Козы, птицы, рыба… Хочешь, удочкой лови, хочешь, сетью, можно силки на пернатых ставить, а козы ему давали не только мясо, но и молоко, сыр, масло. Он один производил продуктов столько, сколько наш среднестатистический колхоз не делает. А ту четверку на «Таинственном острове» жизнь вообще баловала. Работай, развивайся, природа щедра и хлебосольна, ни тебе парткомов, ни тебе профкомов…

– А чем тебе парткомы не угодили? – ревниво среагировал Серега.

– Прости, увлекся, – спохватился Филипп. – Ты прав, Серега. Лучше что-то делать, чем вообще ничего не делать. Не получится – хоть время проведем, приблизим час нашего радостного спасения.

Утром взорам рядового состава караула, вылезшего на свежий воздух, предстало занимательное зрелище. По палубе, давно оттаявшей от снега, под лучами утреннего солнца бегал кругами сержант Затулин. Он был обнажен по пояс, тяжело дышал, обливался потом, хотя температура не превышала восьми градусов по Цельсию. Пробегая мимо рубки, Ахмет сипло бурчал: «Восемнадцать… Девятнадцать…» На двадцатом круге он пошел шагом, начал делать разминку, приседания, потом принялся отжиматься от палубы.

Командир покосился на праздно любопытствующих подчиненных и буркнул:

– Чего уставились?

– Хлеба нет, так хоть зрелище, – вздохнул Полонский. – Мы бы лучше полюбовались на вертолет с символикой Тихоокеанского флота, но ладно, раз его нет… Ахмет, скажи, ты это всерьез? Такое занятие избавит нас от холода и жажды или только усилит то и другое?

– Вот поэтому я и не заставляю вас повторять мои движения, – проворчал Ахмет. – А мне это нужно. В здоровом теле здоровый дух, понимаете? Если хотите, присоединяйтесь, если нет – приказывать не имею права. А мне вот, в отличие от вас, лентяев, уже неплохо. – Он развернул плечи, надменно улыбнулся, но что-то пошло не так.

Сержант покачнулся, побледнел и прислонился к борту.

После обеда произошло еще одно событие. На подгибающихся ногах в кубрик втащился Вовка Федорчук со счастливой улыбкой и двумя полными ведрами. В них была вода, хотя на поверхности плавали подозрительные масляные пятна, отливающие перламутром.

– Вода, – торжественно объявил Федорчук, пристраивая ведра у стены. – Из двигателя слил. С маслицем, с солярочкой, но это ерунда. Там еще немного осталось – с полведра можно отжать.

Солдаты оживились, столпились у ведер. Серега сунул в воду грязный палец, за что едва не получил по шее, поднес его к глазам, понюхал, сделал скорбное лицо.

– Дегустировать будем? – спросил Филипп.

– Кто? – сглотнул Серега.

– Ты.

– Почему я?

– Ну как почему, – начал разглагольствовать Филипп. – По мнению некоторых мыслителей, вся наша жизнь – это медленная мучительная смерть. Есть множество способов ее ускорить.

– А ну отставить философию Гегеля, – поморщился сержант. – Ладно, расступились со своими нежными желудками. – Он опустился на колени, зачерпнул кружку почти доверху, выдохнул с таким видом, словно собрался выпить кружку спирта, сделал несколько осторожных глотков, печально воззрился на Серегу и передал ему посудину.

– Родничок живой? – без надежды вопросил Полонский. – Полный букет, кто бы сомневался. Серега, пока не пей. Подождем полчаса. Если наш сержант кеды не отбросит и в козленка не превратится…

Но жажда была сильнее разума. Серега сделал три глотка. Федорчук слегка позеленел, но проглотил чуток сомнительной жижи.

Филипп закашлялся, однако чувства юмора не утратил.

– Полная гармония с картофелем.

– Пить можно, – заключил Ахмет. – Только осторожно. Дневной рацион увеличиваем на полкружки. Ведра в угол, никому не подходить. Не вздумайте перемешивать эту воду с нормальной питьевой. Будем закаляться, товарищи солдаты.

Навязчивая идея Сереги Крюкова поймать рыбу принимала маразматические очертания. Обломки антенны для удилища не годились, гнулись и ломались. Он долго возился в трюме, отыскал тонкую стальную трубу не первой свежести, привязал к ней веревку с загнутым гвоздем. Получившийся крючок Серега по итогам раздумий обмотал паклей, смазанной свиным жиром, поплевал на него для надежности. Солдат посмотрел на небо как бы в поисках участия и забросил сомнительную снасть в море. Остальные невольно заинтересовались. Люди сгрудились у борта, ждали.

За час никто не клюнул, в чем не было ничего необычного. Возможно, рыба в здешнем течении не водилась, или она была не дура, чтобы вестись на невкусную паклю. Кончилось тем, что пакля размокла и сползла с гвоздя. Серега вытащил снасть, и все разочарованно уставились на голый крюк.

– Бесполезно, Серега, – резюмировал сержант. – Так ты ничего не поймаешь. Хватит жир переводить. Но попытка достойная, считай, что мы ее оценили.

– И что же делать? – стушевался Серега.

– Червей накопай, – подсказал Полонский.

– А ты что сделал полезного? – Затулин строго покосился на него. – Вовка воду добыл, Серега рыбу ловит, а с тебя какой прок, Филипп?

– Зарубку сделал над кроватью, – сообщил Полонский. – Восьмую. Двадцать четвертое января тысяча девятьсот шестидесятого года. Вот только в днях недели путаюсь. Да и ну их к черту.

Восьмые сутки завершились точно так же, как и все предыдущие. Печеная картошка, уничтоженная в гробовом молчании, «усиленная» пайка воды, от которой не прибавилось тяжести в организме, но дышать стало легче. После ужина упрямый Серега снова поволокся на палубу. Он не терял надежды извлечь еду из мрачных океанических глубин. Караул готовился отходить ко сну, когда он приволокся, ворча, что рыбалка сегодня никудышная. Но парень на всякий случай закрепил снасть за бортом, так что оставалась вероятность, что утро будет добрым. От комментариев товарищи отказались. Серега скинул бушлат, сунул его под голову и гордо замолчал.

– Непривычно как-то, пацаны, – глухо прошептал Полонский. – Трудное послевоенное детство, страна в разрухе, да и в пятидесятые было несладко. А вот не припомню, чтобы на полном серьезе испытывал голод. Нас из Ленинграда в сорок первом с матерью эвакуировали в Новосибирск вместе с заводом расточных станков. Она там работала на сборочном участке. Мама рассказывала, что голодали зверски, даже для рабочих пайка была урезана, люди у станков от голода качались. Но что я помню? Мне один год тогда был. А потом вроде все нормально, жили в двухэтажном бараке на улице Бурденко, не жировали, конечно, мясо пару раз в неделю, но ежедневно картошка, капуста. В Сибири с продуктами серьезных затруднений не было. А потом с каждым годом лучше становилось. Мать в гору пошла. Начальником цеха ее назначили. Единственная женщина в руководстве на заводе! Въехали в квартиру с высокими потолками – в отдельную, представляете? У меня своя комната была, до школы пять минут ходьбы, до электротехнического института, куда я поступил после школы, – восемь…

– Но ты сейчас в армии, нет? – напомнил Ахмет.

– Призвали, семестр не дали доучиться. Но это ерунда, отслужу – пойду дальше, местечко забронировано. В шестьдесят шестом закончу, стану инженером по летательным аппаратам.

– Отца не было? – спросил Серега.

– Был когда-то, – неохотно отозвался Филипп. – Кадровый военный, погиб в сороковом. Только заделал меня, а через месяц… – развивать эту тему Филиппу не хотелось, товарищи и не настаивали. – Всю жизнь прожили вдвоем с мамой. Она вторично замуж не вышла, все работа, карьера, потом меня накручивала, чтобы школу закончил на одни пятерки и обязательно поступил в институт. Пунктик у нее такой: личной жизнью жертвовать, но чтобы у сына было высшее образование. Без оного, по ее мнению, в современной жизни никуда. В последнее время появился на горизонте один ухажер, партийный функционер из райкома. – Тут в голосе Полонского заиграли ироничные нотки. – Дядька, в принципе, терпимый, хотя со своими закидонами. Может, маман не упустит свой шанс, пятьдесят уже скоро, пора и о себе подумать. А у нее фигура, между прочим, знаете, какая сохранилась? – хвастливо заявил Филипп. – Как у девушки двадцатилетней.