— Ну, если поезд приходит после одиннадцати, — возразил Мулен, — можете быть уверены: к нему и тряпкой не притронутся… Спасибо еще, если соблаговолят внутрь заглянуть. Тут как-то вечером в поезде оставили заснувшего на скамейке пассажира, он очухался только наутро.
Подавив зевок, Мулен сказал, что отправляется спать. Он уже отошел, но внезапное любопытство заставило его возвратиться:
— Кстати, как разрешилось ваше дело с супрефектом? Все уладилось?
— Да, да. Я очень доволен поездкой.
— Что ж, тем лучше… Так помните — вагон двести девяносто три не отправлять.
Оставшись в одиночестве на платформе, Рубо медленно направился к поезду, который уже готов был отойти в Монтивилье. Двери залов ожидания распахнулись, показались немногочисленные пассажиры: охотники с собаками, несколько семейств лавочников, спешивших насладиться воскресным днем. Но вот этот первый утренний поезд тронулся, и Рубо уже некогда было прохлаждаться — следовало немедленно формировать пассажирский поезд, уходивший в пять сорок пять на Руан и Париж. В такой ранний час служащих на вокзале мало, и дежурному помощнику начальника станции приходится во все вникать самому. Рубо придирчиво осматривал один за другим многочисленные вагоны, которые рабочие теперь медленно выкатывали из депо и подгоняли к платформе; затем он прошел в здание вокзала, проверил, как идет продажа билетов и прием багажа. Между солдатами и станционным служащим возникла ссора, она также потребовала его вмешательства, Целых полчаса, ежась под порывами пронизывающего ветра, щуря распухшие от бессонницы глаза, Рубо в дурном расположении духа ходил взад и вперед среди продрогших пассажиров, толкавшихся в темноте; он буквально разрывался на части и не успевал даже ни о нем подумать. Едва отошел пассажирский состав, как он уже заторопился по опустевшей платформе к посту стрелочника, чтобы самому удостовериться, все ли там в порядке, так как прибывал прямой поезд из Парижа, несколько задержавшийся в пути. Потом он возвратился на платформу и принялся наблюдать за тем, как пассажиры, хлынувшие из вагонов на перрон, отдавали билеты и спешили усесться в экипажи, которые были присланы отелями и ожидали под навесом, отделенным от железнодорожного полотна лишь оградой. Только когда вокзал вновь опустел и погрузился в тишину, помощник начальника станции перевел наконец дух.
Пробило шесть часов. Рубо неторопливо вышел из-под навеса платформы; он поднял голову, окинул взглядом уже посветлевшее небо и глубоко вздохнул. Ветер, дувший с открытого моря, совсем разогнал туман, наступало ясное утро погожего дня. Взглянув на север, он увидел фиолетовую полосу на фоне побледневшего неба — это выделялся Ингувильский холм, на нем можно было разглядеть даже деревья расположенного там кладбища; затем, посмотрев на юг и на запад, он различил над морем уже поредевшие белые перистые облака, они медленно плыли по небу, как призрачная эскадра; тем временем на востоке огромная блестящая поверхность — устье Сены — уже начала пламенеть в лучах встававшего дневного светила. Рубо машинально снял обшитую серебряным галуном фуражку, словно желая освежить чистым, живительным воздухом свой лоб. Этот привычный пейзаж и широко раскинувшийся перед ним целый городок невысоких привокзальных сооружений — слева станция прибытия грузов, затем паровозное депо, а направо станция отправления, — казалось, успокоили его, вернули к мирному ритму повседневной, изо дня в день повторяющейся деятельности. За стеною домов улицы Шарль-Лафитт дымили трубы какого-то завода, на окладах, расположенных вдоль дока Вобан, высились груды каменного угля. С других доков доносился глухой шум. Слышались свистки товарных поездов; ветер принес терпкий запах моря, и Рубо вспомнил, что в тот день собираются торжественно опустить на воду корабль: празднество, конечно, привлечет огромную толпу, возникнет давка…
Когда Рубо возвратился на крытую платформу, он увидел, что станционная бригада уже формирует курьерский поезд, отправлявшийся в шесть сорок; ему показалось, будто рабочие подгоняют вагон № 293, и внезапная вспышка гнева как рукой сняла то чувство успокоения, которое не надолго принесло ему прохладное утро.
— Проклятье! Не трогайте этот вагон! Оставьте его! Он пробудет здесь до вечера.
Мастер бригады пояснил, что они только откатывают вагон в сторону, чтобы подвезти к поезду другой, стоящий позади. Но Рубо ничего не слушал — до такой степени им владело необъяснимое бешенство.
— Я ж сказал вам, олухи, не трогайте его!
Разобравшись наконец, в чем дело, Рубо не остыл; теперь он принялся поносить неблагоустроенную станцию, где даже и с вагоном развернуться негде. Действительно, станция, возникшая чуть ли не одной из первых на этой железной дороге, была тесна и слишком мала для Гавра: вагонное депо старинной постройки, навес над платформой — из дерева и цинка, с узкими стеклами, унылые станционные сооружения с неоштукатуренными потрескавшимися стенами.
— Просто позор! И как это Компания до сих пор терпит такое убожество?
Рабочие уставились на Рубо: их поразило, что помощник начальника станции, всегда дисциплинированный и выдержанный, высказывается с такой откровенностью. Он заметил это, остановился на полуслове. И — молчаливый, замкнутый — продолжал наблюдать за составлением поезда. Недовольная складка прорезала его низкий лоб, и на круглом румяном лице, ощетинившемся рыжей бородой, появилось выражение железного упрямства.
С этой минуты к Рубо возвратилось хладнокровие. Он придирчиво следил за формированием курьерского поезда, вмешивался в каждую мелочь. Ему показалось, что некоторые вагоны сцеплены небрежно, и он потребовал, чтобы их при нем покрепче стянули. Какая-то знакомая Северины с двумя дочерьми попросила, чтобы он усадил их в купе для дам. Он еще раз убедился, что поезд совершенно готов к отправлению, и только тогда подал сигнал; а затем еще долго смотрел вслед удалявшемуся составу внимательным взглядом человека, минутная рассеянность которого может привести к многочисленным жертвам. Однако ему тотчас же пришлось пересечь железнодорожные пути, чтобы встретить подходивший к вокзалу руанский поезд. С этим составом всегда приезжал почтовый служащий, и Рубо каждый день обменивался с ним новостями. Наконец-то после хлопотливого утра наступила короткая передышка, и он мог на несколько минут перевести дух, так как его не призывали никакие срочные обязанности. Рубо, как обычно, скрутил папиросу и принялся оживленно болтать со своим приятелем. Стало уже светло, газовые рожки под навесом погасили. Стекла были такие маленькие, что платформа тонула в каком-то сером сумраке, хотя снаружи, на востоке, небо уже пламенело в зареве лучей; остальной горизонт стал розовым, и в чистом воздухе погожего зимнего дня отчетливо выступали все предметы.
В восемь утра обыкновенно появлялся начальник станции, г-н Дабади, и помощник шел к нему с докладом. Г-н Дабади, красивый, холеный брюнет, походил на преуспевающего коммерсанта, целиком погруженного в дела. Он уделял мало внимания пассажирскому движению и почти все свое время посвящал портовым грузам, огромному транзиту товаров, постоянно поддерживая отношения с крупнейшими торговыми фирмами не только Гавра, но и многих городов мира. В тот день он немного запоздал; Рубо уже дважды открывал дверь в его кабинет, но начальника все не было. На столе высилась стопка нераспечатанной корреспонденции. Взор Рубо упал на депешу, лежавшую в груде писем, и он словно завороженный уже не отходил от двери, против воли оборачивался и исподтишка бросал на стол быстрые взгляды.
Наконец в десять минут девятого появился г-н Дабади. Рубо, опустившись на стул, молчал, ожидая, пока начальник станции распечатает депешу. Но тот не торопился, ему хотелось выказать любезность своему подчиненному, которого он ценил:
— Надеюсь, в Париже все закончилось благополучно?
— Да, сударь, благодарю вас.
Начальник станции распечатал депешу, по читать не стал и по-прежнему улыбался помощнику, чей голос звучал теперь глуше, так как Рубо прилагал неимоверные усилия, чтобы унять нервный тик, от которого у него дрожал подбородок.
