Северина медленно сняла шляпку. Она было сняла и пальто, но задрожала от холода. Так недолго замерзнуть! У печки, в небольшом ящике, лежал уголь и наколотая щепа. И она, как была, в верхней одежде, принялась растапливать печь; это ее развлекло, помогло избавиться от чувства тревоги. При мысли, что она тем самым готовится к ночи любви, что им обоим будет тепло, молодая женщина почувствовала радостное умиление, ведь они так давно и почти без всякой надежды мечтали о такой ночи! В печке загудел огонь, и Северина начала наводить порядок — переставила стулья, разыскала чистые простыни, перестелила постель; это доставило ей немало хлопот, ибо кровать и в самом деле была необыкновенно широка. К ее огорчению, в буфете не оказалось ни еды, ни питья: должно быть, Пеке, который хозяйничал тут несколько дней, уничтожил все до крошки. Свечи тоже не нашлось, она зажгла последний огарок; впрочем, в постели можно обойтись и без света! Теперь Северине было тепло, она оживилась и, остановившись посреди комнаты, огляделась: не забыла ли чего-нибудь?
Время шло, и молодая женщина уже стала тревожиться, куда запропастился Жак; послышался свисток, и она поспешила к окну. Это готовился к отправлению прямой поезд, он уходил на Гавр в одиннадцать двадцать. Внизу огромная территория станции и широкое железнодорожное полотно, бегущее от вокзала к Батиньольскому туннелю, были укутаны в белоснежное покрывало, на котором можно было различить только разлетавшиеся веером черные колеи. Паровозы и вагоны, стоявшие на запасных путях, казалось, уснули, укрытые пушистым горностаевым мехом. На стеклянных навесах больших крытых платформ лежал нетронутый, ослепительно чистый снег, металлические фермы Европейского моста были густо оплетены серебристым кружевом, а прямо перед Севериной выступали из ночной тьмы дома Римской улицы, казавшиеся на фоне этой немыслимой белизны грязными желтыми пятнами. Но вот показался поезд, уходивший на Гавр; его длинное черное туловище змеилось по земле, огненный глаз паровоза сверлил тьму, и Северина увидела, как он скрылся под мостом; теперь только три огня на площадке последнего вагона обагряли кровью снег. Молодая женщина повернула голову и беспричинно вздрогнула: по-прежнему ли она тут одна? Ей померещилось, будто чье-то жаркое дыхание обожгло затылок, а грубая рука скользнула по телу. Расширенными глазами она обвела комнату. Нет, никого…
Чем занят Жак, почему он так запаздывает? Прошло еще десять минут. И вдруг Северина услышала негромкое царапанье, казалось, кто-то скребет ногтем по дереву; она встревожилась. Но потом поняла и бросилась открывать. Это был Жак, он держал в руках бутылку малаги и сладкий пирог.
Радостно рассмеявшись, она в порыве нежности повисла у него на шее:
— Как ты мил! Сам догадался!
Жак быстро приложил палец к губам:
— Тсс! Тсс!
Она понизила голос, решив, что за ним увязалась привратница. Но нет, ему повезло: он уже собрался было позвонить, но дверь внезапно отворилась, пропустив какую-то даму с дочерью, — они шли, должно быть, от Доверней; и он поднялся по лестнице, так никого и не встретив. Только, проходя через площадку, заметил сквозь полуоткрытую дверь продавщицу газет, она что-то стирала в лохани.
— Не надо шуметь, ладно? Будем разговаривать шепотом.
Вместо ответа она страстно обняла Жака и покрыла его лицо поцелуями. Северину забавляла вся эта таинственность, ей нравилось, что надо говорить вполголоса.
— Да, да, вот увидишь: мы будем сидеть тихо, как мышки.
И она принялась накрывать на стол, соблюдая величайшую осторожность, — поставила тарелки, бокалы, положила два ножа, — и когда ненароком звякала посуда, застывала, едва сдерживая смех.
Глядя на нее, Жак тоже забавлялся; потом тихо произнес:
— Я подумал, что ты голодна.
— До смерти есть хочется! Я так плохо пообедала в Руане!
— Ну тогда я спущусь за цыпленком.
— Ни за что! А потом не сможешь вернуться?.. Нет, нет, хватит и пирога.
И они тотчас же устроились рядышком на тесно сдвинутых стульях, разделили пирог и принялись уплетать его, проказничая, как и полагается влюбленным. Она жаловалась, что умирает от жажды, и выпила два бокала малаги подряд; от этого ее щеки еще больше зарделись. Печка, к которой они сидели спиной, раскалилась и обдавала их жаром. Жак несколько раз звучно чмокнул Северину в шею, и она в свою очередь остановила его:
— Тсс! Тсс!
Потом знаком велела ему прислушаться; и в тишине до них донеслись снизу, от Доверней, звуки музыки да глухое и ритмичное притоптывание: барышни, видимо, перешли к танцам. За стеной, на площадке, продавщица газет выливала в металлическую раковину мыльную воду из лохани. Потом она прикрыла свою дверь, танцы внизу ненадолго прекратились, и тогда в окно проникли приглушенные снегом уличные звуки: неясный грохот отходящего поезда и заунывные, плачущие свистки паровоза.
— Поезд на Отей, — пробормотал Жак. — Без десяти двенадцать.
И чуть слышно, ласковым голосом прибавил:
— Бай-бай, дорогая! Хочешь?
Северина не ответила; ее радостное возбуждение внезапно омрачилось воспоминанием о прошлом, — сама того не желая, она вновь переживала часы, проведенные тут с мужем. Разве не походила их трапеза с Жаком на тот завтрак с Рубо? Ведь они только что ели пирог, сидя за тем же столом, прислушиваясь к тем же звукам! Казалось, какое-то странное возбуждение передается ей от окружающих предметов, воспоминания переполняли ее, никогда еще не испытывала она такого жгучего желания все рассказать своему возлюбленному, излить перед ним душу, и эта властная потребность была уже неотделима от вожделения: Северине казалось, что она будет еще безогляднее отдаваться Жаку, испытает еще более сильную радость от сознания, что принадлежит ему, если, слившись с ним в объятии, во всем признается. Картины былого вставали перед нею, она, как наяву, увидела мужа и невольно повернула голову — ей померещилось, будто его короткопалая, поросшая волосами рука протянулась через ее плечо за ножом.
— Хочешь бай-бай, дорогая? — повторил Жак.
Северина вздрогнула, она почувствовала, что губы Жака с такой силой прижались к ее губам, точно он и на этот раз хотел наложить запрет на роковое признание. Так и не сказав ни слова, она встала, быстро разделась и юркнула под одеяло, не подобрав даже юбок, оставшихся на паркете. Жак тоже ничего не стал делать; свеча догорала, ее мерцающий свет падал на неприбранный стол. Он в свою очередь разделся, лег, и любовники сплелись в таком бешеном порыве, что едва не задохнулись. Внизу по-прежнему звучала музыка, а здесь, в комнате, стояла гробовая тишина — ни шороха, ни стона, только неистовое содрогание, только пронизывающая все существо спазма, близкая к обмороку.
В последнее время Жак уже не узнавал в Северине ту мягкую, покорную женщину с прозрачными голубыми глазами, какой она была в часы первых свиданий. С каждым днем она становилась все более страстной, и теперь глаза ее, оттененные массой темных волос, горели синим пламенем; сжимая Северину в объятиях, он чувствовал, как в ней мало-помалу просыпается женщина; до сих пор ее холодное целомудрие не могли нарушить ни старческие забавы Гранморена, ни супружеская грубость Рубо. Она была рождена для любви, но прежде только подчинялась мужчине, ныне же любила сама, отдавала себя без остатка и испытывала трепетную благодарность за дарованное ей наслаждение. В ней бурлила теперь пылкая страсть к Жаку, который вызвал к жизни ее чувства. Она обожала его. Какое огромное счастье безраздельно властвовать над ним, подчинять его своим желаниям, прижимать к груди и с таким неистовством стискивать в объятиях, что он только изо всех сил сжимал зубы, стараясь подавить стон!..
Когда они открыли глаза, Жак удивился:
— Смотри, а свеча-то потухла!
Она только пожала плечами. И, чуть слышно рассмеявшись, проговорила:
— Я ведь была паинькой, да?
— О да, никто ничего не слышал… Ну прямо как мышки!
Они лежали теперь рядом; Северина опять обвила его руками, свернулась калачиком и уткнулась носом в его шею. И, томно вздохнув, прошептала:
