К вечеру поднялся ветер, разметал туман, но море не стало от этого приветливее: темно-стальное, освещенное холодным светом осени, оно бушевало и пенилось, яростно качая на волнах мелкий рыбачий флот.

Наступила ночь — длинная, беззвездная, глухая. Только море шумит, да ветер свищет, да низко проплывают с севера тяжелые эскадры туч, едва не касаясь вышки маяка.

Первым сегодня заступил на вахту Дема. Несмотря на то, что Мария целиком доверяла вахтенному, она и сама всю ночь не могла уснуть. Надев сапоги, закутавшись в платок, ходила и ходила вокруг маяка с ружьем на плече — по отцовскому обычаю, как будто охраняла жизнь своего маленького огонька.

Услышав в темноте знакомые шаги, подавала голос:

— Демьян, ты тут?

— Тут, — глухо откликалась тьма Деминым голосом.

— Ветер какой холодный!

— Сиверко.

— До костей пронимает…

— Угу.

И снова расходились в темноте.

Всю ночь в красном уголке горел свет и лежала на столе раскрытая Мариина книжка. Время от времени Мария заходила сюда, садилась почитать, но приятное тепло натопленной печки быстро размаривало ее, насквозь сырая одежда, прогревшись, окутывала паром и глаза слипались сами собой. Чтобы не уснуть, Мария заставляла себя снова подниматься и, пошатываясь, словно пьяная, выходила на холод, к маяку.

В полночь полил дождь, и тьма как будто стала еще гуще. Со всех сторон — мрак, ветер и дождь, колючий, беспросветный, осенний! Даже трудно было представить себе, что в этот самый час земля еще где-то повернута к солнцу. Казалось, ненастная ночь хлещет вот так дождем да ветром по всему свету… Среди разбушевавшейся тьмы один лишь Марийкин огонек упрямо мерцает в вышние, радует и веселит ее душу.

Уже под самое утро, зайдя в красный уголок, Мария устало опустилась у стола и, наклонившись над книжкой, не почувствовала, как задремала. И даже во сне, тяжелом, тревожном, увидела такую же осеннюю холодную ночь вокруг себя. Все было как наяву: завывание ветра, и шум моря, и ее вахта на маяке. Стоит, напряженно прислушиваясь к морю, и вдруг явственно слышит из далекой тьмы знакомое, долгожданное: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»

Знает: это он, проплывая мимо маяка, кричит ей с палубы в мегафон. Но почему вместо радости на этот раз столько отчаяния в его зове? Словно зовет на помощь, словно подает сигнал смертельной тревоги — SOS?

Мария поняла: «Боцман Лелека» в опасности, он блуждает вслепую среди разбушевавшейся теми и не может выбраться из шторма, потому что не видит Марийкиного маяка.

В самом деле, где маяк? Посмотрела вверх и ужаснулась. Вышка есть, все на месте, а огонька нет… Погас, не горит огонек!

Мария бросилась его зажигать, но никак не может: баллон со светильным газом оказался пустым. Метнулась на склад, но и там все баллоны пустые. Как это случилось? Неужели Вовик привез на маяк пустые баллоны?

А темень бушует ветром, солено брызжет море, зовет милым Вовкиным голосом:

— Мари-я-а-а…

Тогда она решилась на крайность: стала на холме, на самом открытом месте, и, чиркнув спичкой, зажгла на себе праздничную блузку, ту самую, в которой она была на танцах в парке. Зажгла и так и стояла на песчаном холме, радостная, в пылающей одежде, светя ему во тьму вместо маяка…

Разбудила Марию мать. Склонившись над дочерью и дотрагиваясь ладонью до ее лба, тихо, ласково звала:

— Мария, дочушка… Что с тобою? Ты вся горишь.

— Горю? — очнулась девушка. — Почему горю?

За окном уже серело, дождь барабанил в окна. Мать принесла термометр, и Мария смерила себе температуру.

— Неважны мои дела, мама…

— Ох, горе ты мое… Сколько там?

— Сорок…

Взяв Марию под руку, мать перевела ее в комнату, уложила на диван.

Все тело ныло, голова разламывалась. Лежа в постели, Мария слышала глухой разговор на кухне — мать о чем-то советовалась с мотористами. До слуха девушки отчетливо доносился решительный голос Демы. Ох этот Дема! Он намеревается сейчас же мчаться в поселок, передать по радио на материк, чтобы немедленно выслали сюда врача.

Марии неловко, что, заболев, она доставляет столько хлопот и своим на маяке, и, может, даже тем, далеким, на берегу.

— Мама, не нужно! И так пройдет!

Но ее не слушают. Дема уже хлопнул дверью, пустился — после ночной вахты — в свой марафонский пробег.

Пока он бегал, боцманша принялась лечить Марию домашними средствами. Поила ее чаем с медом, наварами трав, сильно растерла каким-то жиром.

Дема вернулся намного раньше, чем ожидали. Ввалился на кухню встревоженный, запыхавшийся, забрызганный до ушей грязью.

Евдокия Филипповна при его появлении только руками всплеснула.

— Что случилось, Дема?

— Передал…

— Слава тебе гос… Ну?

— Сам товарищ Гопкало обещал принять экстренные меры. А как ей?

— Как будто заснула…

Дема облегченно вздохнул, стал приводить себя в порядок.

Вскоре, пробиваясь сквозь сетку дождя, появился на море «Боцман Лелека». На этот раз не прошел мимо, завернул прямо на маяк и, несмотря на немалую волну, удачно пришвартовался.

Прибыл Вовик, привез молодого врача.

Мария металась в жару, и в первое мгновение ей показалось, что это лишь во сне привиделась ей похожая на гречанку девушка в голубой накидке, а за ней бледный, взволнованный, весь в блестках дождя Вовик-капитан. Как будто пеленой морского тумана была отделена от них Мария. Они стояли и разговаривали где-то далеко, хотя разделяла их только комната.

Мать, взяв из рук девушки-врача саквояж, показала Вовику, где повесить мокрую топорщившуюся голубую накидку и легкое демисезонное пальто, которое он предупредительно подхватил с плеча врача.

Сбросив ботики, приезжая оправила на себе шерстяной свитер с приколотым к нему белым голубем мира и, приблизившись к больной, просто, с деловым видом присела на край дивана.

— Ну как? — улыбнулась она Марии и, привычно взяв руку больной, стала считать пульс.

Вовик не подошел к Марии. Может быть, потому, что был без галош и боялся наследить на чистеньких, сухих половичках? Ах, пусть бы не боялся, пусть бы подошел, а то почти и не смотрит в ее сторону, будто избегает возбужденного взгляда больной.

Переминаясь с ноги на ногу, потоптался у порога, словно чужой, в своем блестящем дождевике и уже собрался уходить.

— Может, хоть чайку выпьешь? — утираясь белым фартуком, заискивающе обратилась к Вовику боцманша. — С медком, а?

— Нет, спасибо, Евдокия Филипповна. Спешу. Рейс!

— Не забудьте меня захватить потом, — напомнила врач.

— Вас? Забыть? — усмехнулся Вовик. И, обращаясь к Евдокии Филипповне, объяснил: — Ксения Васильевна останется у вас до вечера. Зайдем за ней, когда будем возвращаться в порт.

— Ох, сынок, как бы непогода не разыгралась… Как вы тогда пристанете?

— Мы не пристанем? Да пусть тут хоть горы выворачивает!

Девушка взяла у Марии термометр.

— Сколько? — поинтересовался Вовик с порога.

— Тридцать восемь и восемь…

— О, не так страшно. Крепись, Мария! Ты же у нас молодчина! — И, сверкнув плащом, исчез за дверью.

Последние его слова, его улыбка заметно подбодрили больную. Ей будто стало легче.

— Я так вам благодарна, Ксана, — от души призналась она, когда мать, отлучившись на кухню, оставила их с глазу на глаз. — Мне даже как-то неловко за эту нелепую мою простуду. Сколько лишних хлопот и вам и… всем.

— Что вы, Мария, — успокоила больную Ксана. — Это ведь наш долг.

— Долг долгом, но сюда…

— Конечно, без привычки на море немного жутковато: глянешь — оно такое неспокойное! Но за это уж благодарите отчаянного нашего капитана. Вряд ли кто другой отважился бы сейчас на таком суденышке да в такой рейс!

— Нет, рыбаки еще все в море, — появившись на пороге, сказала боцманша. — Вы хотели руки помыть? Вода готова.

— Вот спасибо!

Ксана встала и, постукивая каблучками, направилась на кухню. Мария залюбовалась: какие косы! Наверное, если распустить их, совсем была бы похожа на русалку, вытатуированную у Вовика на груди.