— Ну как же… Чтоб аппаратура была в порядке… Чтоб работала безотказно…

— Эге-ге! — воскликнул боцман, обводя всех присутствующих победоносным взглядом. — Аппаратура, номенклатура… Це, дочка, не те, що мете. — И уже с серьезным, даже немного торжественным выражением лица медленно показал рукой вверх, на маяк: — Чтоб огонек там всю ночь светил… Вот золотое наше правило. Для этого и живем.

— Так я же так и хотела сказать! — просияла Мария. — Конечно, чтоб огонек…

— Хотела, да не сумела, — перебил Марию боцман. — Начинаешь от аппаратуры танцевать, а начинать нужно всегда с него, с огонька нашего. Встало солнце — выключай, село солнце — свети! Чем хочешь, как хочешь, а свети! Потому что грош цена будет всей нашей суете, если он там ночью погаснет… Так-то.

Боцман, снова повеселев, не спеша расправил усы. Заметно было, что, несмотря на промахи Марии, он, в общем, остался доволен результатами проверки.

— Вижу, недаром ты хлеб ела на курсах, — помолчав, сказал он Марии. — Практики маловато, практика твоя еще вся впереди, а теории нахваталась столько, что, пожалуй, даже и чересчур для одного, да притом еще девичьего лба… Лишний груз человеку тоже ни к чему, только осадку дает.

— Ученье за спиной не носить, — вступилась за дочку Евдокия Филипповна, чистившая поблизости свежую рыбу.

— Ты, старая, свое там делай, — бросил боцман и после короткого раздумья тут же объявил мотористам, что с завтрашнего дня Мария Емельяновна (так он впервые назвал дочку) будет проводить с командой маяка регулярные занятия, на которых должны присутствовать все, кроме вахтенного.

— И тебе, Филипповна, — крикнул он жене, — приказываю на время занятий закрывать камбуз.

— Про какие это вы занятия? — появляясь на пороге и сладко потягиваясь, поинтересовался Паша-моторист. Он спал после ночной вахты и только что проснулся. — Новый техминимум или на предмет чего?

— На предмет того, — отрезал боцман, — чтоб вы меньше бока пролеживали да не зевали целыми днями. По две нормы дрыхнете, позапухли, как медведи, а спроси вас, так ли уж глубоко вы знаете механику маяка, самую его силу? Техминимум! Не техминимум, а техмаксимум! Все слышали? И чтоб сознательно вникали, вам же это потом в облегчение пойдет… На что уж я вот старый, а и то интерес берет… Вы ж только подумайте: такой вот маленький огонечек, свечечка какая-то, а виднеется невесть на сколько миль! Откуда в нем сила такая, а?

Паша насмешливо переглянулся с хлопцами, что неподалеку развешивали на кольях еще мокрый невод.

— Оптика, Емельян Прохорович.

— Оптика!.. А ты вникни в ту оптику, парень, докопайся до самого дна, тогда лучше и ухаживать будешь за ней. Не станешь удивляться, зачем это боцман с вас по всей строгости спрашивает, чтоб всю оптику — даже в ясный день — в чехлы брали!

— Инструкция, Емельян Прохорович!

— Сам ты инструкция!

— Раз не хотят, я не навязываюсь, — с обидой в голосе обратилась Мария к отцу. — Я тут не лекторша.

— А твои конспекты? — озабоченно вмешалась мать. — Полчемодана одних конспектов привезла! Что же, такому добру пылью покрываться?

— Конспекты я для себя везла.

— Науки нет только для себя, — строго заметил Емельян Прохорович. — С тобой на курсах возились, теперь сама, будь ласкова, с другими повозись. Хвалилась же, что назубок знаешь маяки всех систем, какие только есть на свете…

— Это интересно, — переглянулись мотористы. — Услышать про маяки всех морей и океанов…

— Да еще от такой лекторши!

— Правильно, давай просвети нас, Марусенька, то бишь Мария Емельяновна!

— Только у меня без шуток, — предупредила девушка, — потому что так, лишь бы, я не стану.

Вскоре обо всем этом в красном уголке на доске уже висел приказ. Была такая слабость у боцмана: не довольствуясь устными наставлениями, любил при случае выпускать в свет еще и письменные приказы, над крутым слогом которых мотористы потешались потом целыми днями.

— Попала и ты, Мария, в летопись, — шутили хлопцы. — Не утерпел-таки, увековечил старик…

С новыми своими обязанностями девушка освоилась быстро. Аппаратуру Мария знала хорошо, содержалась она в надлежащем порядке и особенных хлопот девушке не доставляла. Уверенно чувствовала себя Мария и в роли руководителя затеянного отцом «техмаксимума».

Ежедневно после завтрака Емельян Прохорович собирал свою команду в красном уголке, и Мария час или два добросовестно делилась с товарищами тем, что сама получила на курсах. Иногда, правда, отец незаметно оттирал ее и принимался втолковывать хлопцам свое, касаясь при этом не только правил морской сигнализации, но и тонкостей международной политики, неизменно съезжая на греков-оккупантов, от которых он в 19-м году героически оборонял побережье материка и далее этот самый маяк.

Днем, когда не было какой-нибудь неотложной работы на маяке, боцман отправлялся с хлопцами в глубину острова косить камыш, заготовлять для маяка топливо на зиму.

Туда уходят вместе, а на маяк возвращаются по одному. Первым выплывает из степи боцман, усталый, с опущенными плечами, словно полководец без войска. Жена встречает его шутливым упреком:

— Где ж это ты, боцман, команду свою растерял?

— Разве не знаешь… Тот в нору, а тот в гору… Не бойся, вечерять соберутся все.

Мария хорошо знает, как нужно понимать это отцовское «в нору да в гору». В нору — это Грицко, старший из мотористов, который недавно женился в рыбацком поселке и сейчас, конечно, завернул туда, к молодой жене. В гору — это, разумеется, Дема Коронай: он отчаянно увлекается спортом, мечтает принять участие в будущих Олимпийских играх и сейчас, наверное, крутит «солнце» на турнике возле клуба под восторженные крики рыбацкой детворы.

А если бы кто спросил боцмана о третьем мотористе — Паше, то его координаты старик, безнадежно махнув рукой, определил бы примерно так:

— Пошел… Пропал… За мотыльками в заповеднике гоняется.

И Марии это тоже было бы понятно без особых пояснений: гоняется, конечно, не один, а вместе с молодой лаборанткой.

Так проходили дни.

Легко освоившись со своими обязанностями, Мария, однако, не могла побороть в себе чувства, что ей все же чего-то не хватает на острове. Города, городских впечатлений, веселой молодежной среды? Но ведь она же сама мечтала о маяке, сама готовила себя к этой жизни, овеянной для нее романтикой с самого детства! Каких же ее надежд не оправдал остров, отчего чувство какой-то неполноты и даже одиночества время от времени охватывает ее среди этих светлых, залитых солнцем просторов?

Вспоминается девушке один случай. Привезли в позапрошлом году в заповедник оленя и олениху для акклиматизации. Некоторое время держали за оградой, вели там над ними какие-то наблюдения, а потом открыли ворота и выпустили обоих на вольную волю. Сорвавшись с места, олени единым духом облетели по кругу весь остров, обогнули его у самого моря и, трепещущие, вернулись за ту же ограду, на старое место. Постояли несколько минут, передохнули и снова бросились в степь, на этот раз уже навсегда.

«Интересно, что они почувствовали, очутившись на воле? — думала теперь иногда Мария о тех привозных оленях. — Каким показался им наш остров, покрытый степными травами, обильными пастбищами, но со всех сторон окруженный необъятным, слепящим, непреодолимым морем?»

После города кажется, что вся жизнь на острове течет в каком-то замедленном темпе, перекатывается ровными, невысокими волнами. Каждый делает свое дело степенно, неторопливо, словно впереди у него вечность. И так все: будь то мотористы на маяке, или колхозный пасечник, осматривающий в степи свои ульи, или рыбаки, вытаскивающие бригадой невод… Мария тоже теперь может часами сидеть с книжкой на берегу, читать Джека Лондона, а то и просто неотрывно смотреть в синюю морскую даль, все как будто ждет кого-то с моря, с чистых его просторов.

Вьются в воздухе белоснежные чайки, кувыркаются поблизости сверкающие дельфины. Едва виднеется далеко в море мелкий рыбацкий флот…