Через минуту на пороге появилась девушка лет пятнадцати, с косами веночком, бойкая, подвижная, с острым носиком в золотистых капельках веснушек. «Словно в солнечных брызгах!» — подумал Сережка. Под ее ситцевым платьицем едва наметились молоденькие груди.

— Знакомься, Марийка, — обратилась к ней Люба, указывая на Сережку, который стоял босиком у стола, — братишка мой, Сережа. Поэт!

Босым парень чувствовал себя неловко. Сережа думал, что Марийка моложе и в ее присутствии он не будет стесняться. Она же, стрельнув на него острыми глазенками, ловко и чересчур крепко для девушки встряхнула его руку.

— Вот он принес, — сказала Люба, с гордостью подавая подруге измятую листовку, которую Сережка перед тем достал из сапога. — Читай!

Марийка читала, медленно расцветая.

— Ой, сколько ж тут освобождено! — наивно промолвила она и глянула на Сережку. — Да какие все названия хорошие!

— Если б там еще Полтава! — Люба всплеснула ладошками.

— Это то, что удалось раздобыть, — с достоинством произнес Сережка. — У меня не одна такая листовка. Я привез их… людям. Разумеется, нашим людям, — подчеркнул он, глядя на Марийку. — Как вы думаете, удастся их здесь распространить?

— Такое спрашиваете! — дернула она плечами. — А почему же нет?

— А кто тут у вас из наших… из самых надежных людей?

Марийка на миг задумалась.

— Дядько Михайло, — начала она медленно, с твердым ударением перечислять. — Оникий Петрович, Винько-водовоз, дед Кишка, бригада столяров, девчата Козловских, кладовщик Левко, дед Герасим, Галя Остаповская, тетка Приська, тетка Устя и тот профессор, что к боровам приставлен, скотник, бабка Чайчиха, бабка Миниха, старший конюх, и второй конюх, и третий конюх, и Шура-воспитательница, и все харьковские, что в общежитии, все пленные…

— У меня не хватит, — засмеялся Сережка. — У меня листовок немного.

— Жаль, — серьезно посмотрела на него Марийка. — Жаль. А еще и в колхоз «Красный маяк» нужно, и в «Волну коммунизма», и в «Колос».

— Туда я не поеду, — сказал Сережка. — На этот раз не поеду.

— Вас никто и не просит. — Девушка взглянула на него чуточку свысока. — Думаете, нам это впервые? Нам не то что афишки, нам харьковские даже целые газеты приносили. Как только принесут, так тато ящик со стеклом под руку — и пошел на села. Там у нас всюду то родичи, то знакомые.

— Теперь родичей стало больше, чем было раньше! — засмеялась Люба, тряхнув черными кудряшками.

— Горе людей роднит, — ответила Марийка как взрослая. — Давайте мне все листовки, а я уж доведу до ума. Сегодня и доведу.

— Как именно? — поинтересовался Сережка.

— Половину сейчас раздам, в общежитие сбегаю к Лиде Кузнецовой, а половину завтра тато на село понесут.

— Мы вдвоем по совхозу пойдем! — подпрыгнула Люба. — Марийка, ты согласна?

— Как хочешь… Где они?

Люба взглянула в Сережкин сапог:

— Нету!

— Сейчас принесу. Я их в дом не беру, держу во дворе, и вы так делайте: мороз закаляет.

Девчата засмеялись.

Накинув на босу ногу тетины калоши, Сережка вышел в сенцы и через минуту возвратился с бамбуковыми лыжными палками.

— А где же листовки? — удивилась Люба.

Сережка с таинственным видом постучал палкой о диван, и из нее, как затвор из винтовки, показалась тоненькая трубочка листовок. Марийка посмотрела на парня, как на невиданного городского волшебника.

— Подумать только! — воскликнула она удивленно.

Сережка с довольным видом запрятал трубочку и передал палку Марийке. Марийка взяла бамбук торжественно, обеими руками. Люба тем временем схватила другую палку и, подражая движениям брата, тоже постучала ею о диван.

— И тут есть? Эту я себе возьму!..

— Поставь на место, — приказал Сережка, отбирая у сестры палку. Он достал листовки и, не разворачивая, передал Марийке. Девушка сунула их за пазуху.

— Эти тато понесет в колхозы…

Сережка поглядывал на девушку, переминаясь с ноги на ногу.

— А теперь скажите мне одну вещь, Марийка. — Он подыскивал слова. — Скажите, где… знамя?

Марийка сверкнула глазами на Любу, и Люба залилась румянцем.

— Какое знамя? — спросила Марийка.

— Знамя танкового, полка.

Марийка помолчала.

— Не знаю, — наконец сказала она.

— Это неправда. — Сережка посмотрел девушке прямо в глаза. — Вы ж его где-то храните?

— А если б и хранила? — с вызовом подняла голову Марийка. — Так что?

— Я хотел бы вас просить, чтобы вы передали его мне. У меня есть один товарищ, он танкист и, кажется, из этого полка. Он днем и ночью думает об этом знамени.

— Думает!.. Чему же тут удивляться!.. Теперь все о нем думают!.. И наши рабочие — если не один, так другой подойдет и спрашивает меня тайком: в целости, мол?

— Но ведь он танкист из этого полка!..

— Я тоже из этого полка! — сердито выпалила девушка. — Или, по-твоему, из немецкого?

Сережка не знал, что сказать на это.

— Так и не дадите? — неуверенно спросил он немного погодя.

— Так и не дам!

— Она хочет орден получить за то, что сохранила! — выпалила Люба.

— Глупая ты, — покраснела Марийка.

— Так скажите хоть, где оно хранится? — настаивал Сережка. — Надежно ли?

Девушка лукаво улыбнулась.

— Закопала в землю, и сама сейчас не найду уже того места, где закопала, и никто не найдет!.. Хожу, и мне кажется, что всюду закопано: и здесь, и тут, и там.

— Как же это так? — простодушно испугалась Люба. — А когда придут наши?

— Тогда найду, — засмеялась Марийка. — Тогда непременно найду!

«Чертенок, а не девушка!» — подумал о ней Сережка.

Девчата, достав из палки листовки, стали собираться. Сережка тоже начал одеваться, но Марийка решительно его остановила:

— Вы не ходите, вас тут еще не знают. Меня-то пустят и ночью, даже если спать легли… Сейчас мы их обрадуем!

— Я готова, — сказала Люба, надев набекрень свою шапочку.

— Пошли, я надену кожушок. — И Марийка уже с порога повернулась к Сережке, задержала на нем взгляд. — Мы быстро вернемся… А когда вернемся — будем петь песни, правда, будем? — Маленькая грудь ее дышала взволнованно. — Хочется душу отвести…

— Хорошо, — согласился Сережка, неожиданно покраснев. На душе у него было так приятно, как никогда еще не бывало.

Девчата, мелькнув юбчонками, быстро выбежали во двор.

Сережка некоторое время стоял посреди хаты и, закинув руки за голову, улыбался. Марийка словно бы оставила в хате свой звонкий голосок, и парень сейчас зачарованно слушал его и не мог наслушаться.

Вдруг под самыми окнами застучали конские копыта. «Полиция!» — похолодел Сережка, и первое, что он сделал, это, кинувшись к столу, погасил лампу. Он ждал, что сейчас настежь распахнется дверь, полицаи ворвутся в хату и закричат: кто такой?

Запереться? Но разве это поможет? Пусть уж так… Они не могут к нему придраться. Он приехал к тетке, к сестре… Зачем приехал? Привез менять камешки для зажигалок!

Ответы Сережка приготовил еще в Полтаве вместе с Лялей.

Однако никто к нему не ворвался. Из окна было видно, как всадник остановился возле хаты соседа и, не слезая с коня, осторожно постучал в окно. Тихо скрипнула дверь, и на крыльцо вышел высокий мужчина без шапки, наверное, Марийкин отец. Проскочив на цыпочках в сени, Сережка прислонился ухом к щеколде. Но как ни напрягал он слух, кроме сплошного гомона, разобрать ничего не мог. Единственное, что ему удалось отчетливо расслышать, — это его собственную фамилию, упомянутую в самом конце беседы. Или, быть может, это ему только показалось?

Всадник вскоре ускакал, а Сережка, пробравшись впотьмах к столу, снова зажег лампу.

Не успел еще как следует взвесить все, что произошло минуту назад, как в сенях раздался стук, и дверь властно отворилась. В комнату, не спрашивая разрешения, вошел высокий кряжистый человек лет пятидесяти. Он был в рабочем фартуке, из карманов которого торчал мелкий столярный инструмент, — человек, видимо, только что оторвался от работы. Сережка догадался, что это сосед, тот самый Сила Гаврилович, о котором рассказывала тетя Даша.