— Беги, беги уж к своему крикливому французику, там уж, видно, все пеленки под ним мокрые.
Глава делегации вообще-то очень чуток к посягательствам на его власть, а в случаях, когда речь идет о Жанетте, каждый раз самоустраняется, без малейшего сопротивления признает за Анной Адамовной право решать, не согласуя с ним, молча позволяет ей давать переводчице «отгулы», хотя это и не всегда удобно для нас…
Итак:
— Можешь идти, Жанетта, мы тут и без тебя как-нибудь сладим.
Отпустив Жанетту, Анна Адамовна оставляет нас и уходит к себе наверх, ей, как вы понимаете, перед корридой необходимо прихорошиться:
— Хоть брови нужно подщипать, правда?
Нам с Михаилом Михайловичем придется ждать ее в вестибюле отеля, где, кроме нас, только ссутулившийся пожилой портье безотлучно несет вахту за своей служебной конторкой; зная, куда мы собрались, он приветливо и поощрительно бросает в нашу сторону:
— Коррида! О! C’est tres bien![20] Люкс!
И для наглядности, вооружась обычной канцелярской линейкой, портье с угрожающим видом делает выпад куда-то в угол, что должно обозначать выпад матадора против разъяренного быка.
В вестибюле уютно и прохладно, а рядом, на улице, жара, колышется зной, даже не верится: неужели и в такую невыносимую духотищу люди соберутся на бой быков?
Удобно устроившись в креслах, листаем журналы, где хрупкие, длинноногие, похожие на нашу переводчицу красавицы уже рекламируют моды будущего сезона.
— Нам это, собственно, ни к чему, — замечает Михаил Михайлович и, отложив журнал, поглядывает наверх: не спускается ли по лестнице (она любит без лифта) наша Анна Адамовна?
Ее отсутствие вроде бы лишает нас уверенности, ведь Анна Адамовна поистине добрый дух нашей делегации. Для нас она советчица в вещах практических, с ее мнением мы считаемся, а когда возникает необходимость похвалиться перед здешним людом чем-то существенным, основательным, то Михаил Михайлович как руководитель имеет возможность представить нашу попутчицу в качестве живого примера: не с себя, не с меня начнет он разговор, а каждый раз непременно обратит внимание присутствующих на Анну Адамовну, отрекомендует прежде всего ее, человека из цеха, простую работницу, чья судьба сама за себя говорит… Из многодетной семьи вдовы-солдатки, из полесских дебрей девчушкой когда-то пришла в столицу республики на восстановительные работы, и если какие-нибудь иностранные, может, и французские в том числе, корреспонденты, щелкая тогда аппаратами среди киевских заводских руин, были достаточно внимательны, то вряд ли могли не навести они свои объективы на молоденькую ладную девушку, что в ватнике и кирзовых сапогах, с тяжелым стальным ломом в руках трудилась вместе с заводскими женщинами на укладке такой необходимой для жизни завода узкоколейки… Чернорабочей, без всякой квалификации начинала! А сейчас, пожалуйста вам: знатная ткачиха, по производственным показателям живет сна уже в будущей пятилетке!..
Густо, до сизости краснеет Анна Адамовна, когда Михаил Михайлович во время застолья щедро вот так начнет прославлять ее перед здешним народом, рдеет бедняжка, к самому столу наклонясь своей толстой темной короной кос, однако и возражать не станет, ведь какие могут быть возражения, если все это чистейшая правда…
После тяжких послевоенных лет жизнь постепенно выровнялась, Ганиуся стала Анной Адамовной, теперь весь город знает ее, одну из лучших мастериц на комбинате. Неприятно только, когда в кабинетах спрашивают:
— Так и живешь вдовой?
— Так и живу.
С тем, кого любила пылкой первой любовью, недолго длилась совместная супружеская жизнь. Молодой электрик с соседней ТЭЦ, славный и веселый Ивась, был тяжело изувечен еще с фронта, часто болел, одолевали его незаживающие раны, хотя все знают, как заботливо лечила его молодая жена; по всему Полесью выискивала ему разную траву-зелье, но удержать в нем жизнь не смогла — ушел за фронтовыми друзьями, оставил свою Ганнусеньку с двумя в люльке.
— Молодая еще, — говорили, — другого найдешь…
— А другого и не искала, — призналась нам как-то. — Потому что такого, как Ивась, не будет, такой встречается только раз на веку. Хорошо, хоть дети оказались добрыми, ласковыми к матери, теперь ведь это не всегда бывает…
Кипу журналов пролистали, а Анны Адамовны все нет, мы теряем терпение: сколько можно наряжаться да прихорашиваться? Правда, выбирать есть из чего, одежды напаковала она в чемоданы, будто пускалась в кругосветное путешествие, — и костюмы, и платки японские да индийские, обувь на низком каблуке и на высоком, то есть на разные случаи жизни, на хорошую и плохую погоду, на дождь и солнце. И все это, вместе с сувенирами, свертками косовской керамики да петриковскими шкатулками, странным образом уместилось в двух ее чемоданах, набитых доверху, а вот таскать их до конца поездки выпала честь нам с Михаилом Михайловичем, ибо так велит рыцарский долг. Не зря же и удостоили нас тут рыцарским Крестом Лангедока!
Впрочем, багаж Анны Адамовны нам не кажется слишком тяжелым, поскольку она, со своей стороны, умеет оказать нам свои всегда уместные услуги — одному что-то заштопает или подгладит собственным дорожным утюжком, другому поможет свежее пятно на костюме вывести, короче говоря, будь она сейчас с нами, у Михаила Михайловича на жилетке не болталась бы, свисая с брюшка, на одной ниточке вот та блестящая пуговица… Будь здесь Анна Адамовна, она, ни минуты не медля, помогла бы нашему руководителю делегации приобрести надлежащий вид — иголка всегда при ней, она мигом пришила бы ему эту несчастную пуговицу, которую он вряд ли и до корриды донесет!
— С этими женщинами только свяжись, — негромко ропщет Михаил Михайлович. — Ну что там можно столько делать? Хотя, откровенно говоря, нам с вами повезло… Что я имею в виду? А вот то, что дали нам в спутницы особу без претензий, простую, общительную, а ведь могло быть совершенно иначе… Могли подкинуть нам капризулю какую-нибудь канцелярскую, да еще с мужем влиятельным где-то там, — Михаил Михайлович озорно кивает вверх, на плафон, — только бы ахнули… Тогда, пожалуй, вместо чемоданов сундуки таскали бы, кованные железом да медью, по центнеру весом… Всегда может быть хуже, чем есть. Однако, видать, лопнула наша коррида!.. Промаринует нас здесь Анна Адамовна, пока быки там всех фертиков переколошматят, вместе с их плащами да шпагами разметают во все стороны…
— Вы вроде и в самом деле болельщик?
— А как же… Сам лично принимал участие в корридах еще в нашей Обуховке… Да, да, в Обуховке! Нет, это я вам должен рассказать, — разохотившись, Михаил Михайлович удобнее усаживается в кресле. — Представьте, что этот теперешний солидный ректор был когда-то просто Мишкой-сорванцом, бегал по ферме в роли старшего, куда пошлют, чаще всего крутился возле доярок, отгонял мух во время дойки… А однажды, улыбнулась мне иная карьера. «Пойдешь отныне на повышение, — говорит мне хромой наш бригадир, — доверяю тебе, парень, сурьезное дело: будешь пасти Султана на огородах, где капусту убрали… Бугай наш в последнее время остепенился, культурным стал, но ты все же не забывай: рогатое создание рядом с тобой… Зверюга, хоть и с кольцом в носу…» Красавец симментал чистой породы, гигант ростом с мамонта — таким был наш Султан… Немцев к себе не подпускал, так они, когда драпали, со злости стрельбу открыли по нему из пистолетов, мстили Султану, что не захотел с их бандой отступать на Запад. Стоял в ограде, пока раны его заживали, и нас, мальчишек, вполне свободно к себе подпускал, давал расчесывать себя да между ушей щекотать, ему это нравилось — от удовольствия он даже глаза прикрывал… Так вот, именно из-за этого Султана привелось мне тогда побывать в роли матадора…
— О, да вы с таким опытом!
— Теперь смешно, а тогда… Султан был огромен, мне же, мальцу, он вообще казался громаднее слона, и впрямь больше мамонта… Но страха перед ним я не испытывал, пасу вполне спокойно, слушается он меня, в контакте живем. Но как-то Султан позволил себе слишком много: только я зазевался, он двинулся на еще не убранные гектары и давай головастую капусту грызть… Тут я сразу к нему подбежал и, словно дрессировщик, кнутом по ушам моего Султана: хлесь! хлесь! Бугай поднял голову удивленно, будто не узнавая во мне маленького своего повелителя, а когда я еще раз хлестнул, гигант бросил свой кочан, засопел и двинулся на меня… О, то, я вам скажу, была коррида!
