Медленно - в который раз! - вчитывался в скорбный реестр тех, чьи имена вычеканены по камню золотом, в Диконавленко, Рябых да Черных, Чередниченко, Щадеико да Ягничей,- Ягничами заканчивался алфавитный список почти у самой земли. Огонь горит, шевелится язычком синего пламени газовый баллон под ним время от времени меняют. Много цветов вокруг, розы всевозможных оттенков, вот только сильно припорошены пылью; между цветами, между колючими кустами роз осот гонит, молочай разросся да лебеда. А ведь сельсовет через дорогу, молодой скучающей секретарше из окна хорошо виден этот чертополох, могла бы выйти да и выдергать сорняки...
Оказался Ягнич затем в самом конце села, на старом кладбище. Между осевшими, едва заметными в бурьяне безымянными холмиками разыскал могилки отца-матери, они огорожены штакетом, сам в прошлый приезд сделал ограду. Постоял в раздумьях Ягнич и тут. Отсюда открывалось море, хорошо видна была вдали его своевольная, манящая синева. Вот оно, безбрежное, полное сияющего простора... Ослепило, болью отозвалось в груди. Вот так, Ягпич: из бурьянов выглядываешь теперь свое море, из полынной суши в тоске всматриваешься в его голубые, вечно влекущие просторы... Хотя бы еще в один рейс! Хотя бы - в один... Не выходит. Только, видимо, и остался тебе один рейс - на эту кураевскую, подернутую полынной проседью могильную окраину. Выкопают тебе, Ягнич, вот здесь, среди полыни да чабреца, хату последнюю, ту, над которой разве лишь чья-то добрая душа тополек посадит...
На "Орионе" - вон там, кажется, никогда не умер бы Ягнич! Новым рейсом, с новыми курсантами идет сейчас "Орион" где-нибудь, может, в Эгейском, в синейшем из морей... Под ровным ветром, среди сверкающих, захватывающих дух просторов сразу повзрослевшие мальчишки ведут корабль, спокойно поглядывает вокруг чья-то гаревая молодость, и упругий ветерок ласкает ее, и тихонько поют над ней паруса! А может, пробегает сейчас твой "Орион"
в тех водах, где его любят встречать дельфины, им почемуто радостно и весьма любопытно плыть рядом с судном, сопровождать его как можно дальше.
Дельфины ведь испытывают какую-то странную привязанность к людям: а может, и они, эти непонятные нам морские создания, тянутся к человеку в поисках высшей доброты, надеясь найти в ном самого верного друга, нечто близкое к совершенству? Идти рядом с "Орионом", резвиться, покапывать свою ловкость и удаль молодым морякам - это для дельфинов отраднейшее развлечение. Упругие и лоснящиеся, колесом изгибаясь, живыми дугами выскакивают они из воды, по-робячьи играют, кажется, даже смеются, шлют экипажу сквозь серебристые брызги CROII дельфиньи улыбки. На Ягнича порой накатывалось какое-то наваждение, временами ому казалось: а уж не его ли это утонувшие под бомбами детишки, что превратились там, под водой, в веселых, озорных дельфинят?..
Когда на обратном пути Ягнич проходил мимо кураевскои пекарни, в дверях вдруг точно выросла Нелькл.
- С добрым днем, дяденька! На прогулку вышли?
Из дверей жарко дохнуло горячим, вкусным духом только что испеченного хлеба. Нолька, как заправский пекарь, в белом чистеньком халате, приветливо красуется на пороге, раскрасневшаяся, разгоряченная, разомлевшая у ночей.
- Паляпицы только что вынула, может, угостить?
Нет, благодарствую.
- Так хотя бы - бублик?
- Благодарю и за бублик.
- Ну как же так, дяденька...
И с ходу - снова про сына. Целую ночь не спала, все ломала голову, идти или не идти парню в мореходку...
Выдержит ли от; там, не осрамится, не прогонят ли?
- Мореходка, известно, не рай,- сдержанно сказал Ягнич.- Видеть мореходку, шагающую на параде, в бескозырках, в лентах - это одно... А когда он, мальчишка, в бурю сидит на палубе да неумелыми руками школьника зачищает стальной конец - это уж другая мореходка...
Заглавная... Там у него все руки в крови...
- Ой, горюшко!
- Почему же ты его не прислала ко мно?
- Стесняется! Стыдлив он у меня... Если, говорит, поступлю, тогда пойду. А то еще, мол, подумают, что подхалим, лебезун, слабодух, протекции искать пришел!.. Нет, я все-таки уговорю его в училище попроще - в торговое.
Он уже вроде и сам склоняется...
- Если склоняется, ну, тогда что ж, пускай идет.
Только чтобы людей потом не обсчитывал, когда станет директором универмага.
Ягнич ужо собрался было идти дальше, но разбитная бабенка снова остановила его:
- Постойте минутку!..
Метнулась в пекарню, появилась на пороге с большой, пышной паляницей в руках.
- Посмотрите: горячая, дышит еще!
Давно не видел Ягнич такой высокой да пышной паляницы,- улыбнулся: вот тебе и Нелька!.. Такую гору испечь - это тоже надо уметь, это же талант...
- Будьте ласковы, Гурьевич, возьмите, это лично вам!
- Это ж диво какое-то! С рушником да на свадьбу бы кому-нибудь, а ты... Нет, нет,- отмахнулся Ягнич, хотя в душе был тронут.- Хлеба у нас полно па столе...
- Знаю, но пусть рядом с ихним будет и ваш, вот этот...
Лично ваш.
Ягнич обиделся:
- Пока еще не делимся... Никто хлебом еще не попрекнул. Может, и не попрекнет... - буркнул напоследок тихо, вроде про себя, и пошел дальше.
Двери Дворца культуры, мимо которого он проходил, теперь оказались открыты. Ягнич решил заглянуть, перо ступил порог. В просторном, полном света вестибюле ни души. Тихо, не слышно ничьих шагов. На стенах - карти ны больших размеров, заказные, современные, Чередни чецко заказывает их в городе, в художественных мастерских, и хорошо оплачивает, считая, что для этого дела грешно жалеть казну. На самой большой картине - птицеферма, белые куры или гуси рассыпались вдали, на переднем плане веселая девушка-птичница в белом халате... По соседству холст с прудом, с ядовито-зеленой вербой... Под самым потолком браво улыбающийся парнишка на тракторе... На краски живописец не скупился, накладывал их щедро, толстым слоем, глядевшему на полотно посетителю так и кажется, что эта многоцветная масса вот-вот растает и потечет... В дальнем углу вестибюля, наглухо отгороженном витринным стеклом, зеленейт какие-то заросли и будто поблескивает вода - аквариум там, что ли? Ягпич направился туда и был разочарован: никакой воды. Паль мы торчат остролистные, похожие на осоку, а под ними, среди искусственных кустиков и камешков... вот тут открывались сущие чудеса! Ягнич, еще не веря своим глазам, увидел там давних знакомых - чучела, которые он собственными руками набивал в рейсах для кураевских ребят. Вот так встреча... Прислонился к стеклу головой, застыл, растроганный, изумленный: надо же так... Стоял, не отрывая лба от стекла, толстого, непробиваемого, рассматривал экспонаты. Если бы кто-нибудь зашел сейчас во Дворец, увидел бы сцену неповторимую, из всех вестибюлг.- ных картин эта - с Ягничом - была бы, пожалуй, самой разительной и самой грустной: по сию сторону витрины старый мастер, а по ту, за стеклом, в огромной стеклянной клетке... собранные чуть ли не во всех концах света, сотворенные им чучельные пересохшие создания. Большие и маленькие представители птичьего мира, редкие и совсем диковинные, морские и певчие, знакомые этому побережью и совсем безымянные из рода журавликов, турухтанов и канареек, ласточка белогрудка, баклан нездешний, тропические попугаи в ярком оперенье... Каждая птичка стеклянным невозмутимым глазком-бусинкой посверкивает, сторожко следит из-за стекла за своим творцом. До хрупкости иссушенные, пылью, хотя и за стеклом, припорошены густо, никуда уже они отсюда не снимутся, не полетят... Были жизнью, стали коллекцией в стеклянной, будто безвоздушной клетке...
Резко отвернулся Ягпич и пошел прочь, унося в душе тяжесть от увиденного.
Но все-таки и в зал потянуло заглянуть. Двери не заперты, распахнул, с некоторой торжественностью ступил за порог. В просторном помещении полумрак и даже прохлада. Не зал, а целый корабль океанский. Лозунги всюду на красных полотнищах, в глубине сцены давняя, не убранная после какого-то представления декорация: бутафорская хатка беленькая, цветущие мальвы у окна, плетепь с горшками да кувшинами на кольях; а рядом - девушка в вышитом наряде, в венке, с коромыслом на плече... Стоит как живая, осанкой очень похожа на Инку. Может, с нее кто-нибудь и рисовал? Стулья не стулья, а прямо-таки кресла царские, спинки сверкают черным лаком, сиденья обиты мягким небесно-голубым плюшем. Даже посидеть захотелось. Сел Ягнич и вздохнул наконец-то всей грудью.
