Конечно, нелегко ему было жить. И финансы пели романсы, и здоровье уже было не ах, и он заслужил иного отношения от властей, иного признания. А его сломали и выкинули. По праздникам вспоминали, да он не откликался на подачки. Тогда хорошую отговорку нашли, мол, характер сложный. И мне этого тоже довелось хлебнуть.
В том далеком 1959-м Козин встретил меня щедро накрытым столом. Одет был по-домашнему, но элегантен и красив. Мы с ним долго и о многом говорили. Оказалось, что Козин хорошо знал твой репертуар. Вадим Алексеевич сел за пианино, спел «Осень», «Прощай, мой табор», «Пару гнедых», «Утро туманное» и, конечно, «Нищую». Я тоже села за инструмент. Начала с «Мамы», потом спела «Синий платочек» и «Любимую», «Черные косы». Даже дуэт у нас сложился.
Козин подписал и подарил мне свою фотографию: «На долгую и добрую память Верочке. Желаю от души всего хорошего. Уважающий Вас. 7.5.59. В память концертов». Просил писать, мол, поодиночке пропасть можно. Какое-то время мы переписывались, потом – только поздравительные открытки по праздникам да телефонные звонки. У меня был очень плотный график, да и ему было не проще. Но я часто фантазирую, представляя вашу с ним встречу. Мне кажется, я слышу, о чем вы говорите, что поете. Сколько таких встреч могло быть, да не случилось…
В Москонцерте кадровикам я предложила кандидатуру Андрианова, и вскоре он перешел на работу к нам – получил должность заведующего постановочной частью. Он отвечал за организацию всех крупных официальных мероприятий в Москве. У него началась богемная жизнь. Я же подолгу бывала на гастролях. Несколько концертов в Москве, потом месяц-другой в отъезде.
В 1960 году место солистки с окладом 200 рублей (приличная для того времени зарплата) мне предложил в своем оркестре Борис Ренский-старший (его сын Борис работал в оркестре пианистом). Я дала согласие. Надо же такому случиться, что следом предложил мне место солистки в своем оркестре Олег Лундстрем. С огромным сожалением отказалась. И осталась у Ренского. Но Лундстрем и его коллектив всегда интересовали меня. Я часто бывала на их концертах.
Как-то в Театре эстрады на концерте Лундстрема я увидела молодую певицу Майю Розову. Еврейская девочка с копной кудряшек на голове, очень скромно одета – юбочка, черная кофточка. Но запела – и все это: юбочки, кудряшки, туфельки – уже не имели значения. Как ее публика приветствовала! Ах, какой талантище был в ней! Но тогда не это было для меня главным. Мне она в душу запала своей манерой держаться. В ней было столько чистоты, искренности. Конечно, я вспоминала себя и слова, которые мне говорил Петр Константинович перед каждым выходом на сцену: выходи и живи, а то не поверят и не полюбят. Так вот Майя мне об этом напомнила. Она выходила и жила. А я к тому времени стала другой: я выходила и… играла. Как важно сохранить в себе искренность молодости. Спасибо Майечке, напомнила мне об этом. Больше я не встречала ее и не слышала о ней ничего.
И вот новая встреча через столько лет, через океан по телефону и переписке по Интернету. Судьба Майи не слаще моей, но я снова ей завидую. Она смогла найти в себе силы и выстоять. Майя, дорогая, спасибо за урок, что дала мне своей судьбой рассказанной. Не всегда старшее поколение учит, и у молодых есть что перенять. Спасибо, Майя, я пыталась выжить, а надо было ЖИТЬ! Так судьба нет-нет, но возвращала меня к Лундстрему.
Борис-старший пришел на эстраду как куплетист. Потом создал оркестр, которым руководил. Ренский готовил развлекательные программы, в которых с оркестром выступали певцы, музыканты, танцоры. Но главным всегда оставался сам Ренский. Он был прекрасным конферансье, мог спеть куплеты на злобу дня, станцевать, он читал фельетоны и дирижировал оркестром. Постоянной концертной площадкой в Москве у оркестра Ренского был сад Баумана.
С Борисом Ренским я проработала шесть лет. Когда у Андрианова случился инфаркт, из оркестра пришлось уйти, чтобы ухаживать за Володей. Увы, он так и не выкарабкался. Я вернулась в Москонцерт и участвовала в сборниках, которые проводились на стадионах всей страны и назывались «Кино + Эстрада». В афише мое имя значилось рядом с Черкасовым, Бабочкиным, Андреевым, Бернесом.
Мне хотелось иметь свою сольную программу. Собрала музыкантов. Несколько репетиций – и мы готовы были предстать перед худсоветом. Пришли на Совет. Прокатали – и правда, хорошая получилась программа. В зале сидели наши же коллеги, были и композиторы, актриса Рина Зеленая. Повисла ничего хорошего не обещающая тишина. Помню, Людочка Зыкина первой подошла ко мне, она не была в Совете: «Ты – молодец! Показала им, как надо». И вот тишину, воцарившуюся в высоком Совете, прорвала критика: недопустимо исполнение западных песен, пусть даже в русском изложении, подтанцовывать певице не обязательно, скромнее надо быть. И так на полтора часа. Когда председательствующий спросил мнение Рины Зеленой, она резко ответила: «О чем тут думать? Хорошая программа, отличное исполнение, что еще нужно?» От Зеленой услышать такую оценку было очень приятно. Но программу не приняли, а я не стала воевать.
Перед пенсией меня включили в график гастрольных выступлений с коллективом под руководством известного иллюзиониста Дика Читашвили. У него было несколько солистов, эстрадный ансамбль под управлением Эдуарда Кумелана. В первом отделении выступали все привлеченные артисты, а во втором Дик пел один. Иногда исполнял и незалитованные песни, но ему везло, жалоб с мест, где мы гастролировали, не поступало.
Перед уходом на пенсию я еще раз замуж вышла за прекрасного музыканта Эдуарда Кумелана – на семнадцать лет моложе меня. Был он какой-то неприкаянный, без своего угла. А подружились благодаря твоим записям. У меня сохранились пластинки студии «Колумбия». Эдик хорошо разбирался в твоем репертуаре, он и помог мне привести в порядок дискографию. Те записи, которые мы не нашли, Эдуард приобрел на черных рынках. Практически ко всему репертуару написал клавиры.
Вскоре Эдуард ушел из жизни. Перестройка, работы в Москонцерте не было, он с музыкантами работал по электричкам, в переходе метро. Простудился сильно, в больнице пролежал, вышел и неплохо себя чувствовал, но – инсульт. После того как я похоронила Эдика, совсем от всех отгородилась. Но ты мне послал добрых друзей. Уж четверть века они меня оберегают, помогают мне. Но, к сожалению, мы долго ничего не могли узнать о твоей судьбе через службу безопасности. Ответ был один: наша служба к аресту отношения не имеет. Мое дело из архива КГБ Киева удалось заполучить. Знакомство с ним было полезным, но и горьким. Без разочарований не обошлось. Те, кому верила, не по злобе, но дали показания против нас с тобой.
Нынешний президент Румынии Траян Бэсеску год назад настоял на том, чтобы были обнародованы архивы Секуритате – документы и свидетельства о репрессиях в Румынии. Его политические противники воспротивились этому и настояли на отправке президента в отставку. Но жители Румынии повторно проголосовали за Бэсеску.
Архивы увидели свет. В «белой книге» жертв коммунистического террора Петру Лещенко отведена лишь одна короткая строка: «LESCENCO, Petre. Artist. Arestat. A murit în timpul deteniei, la penitenciarul Târgu Ocna. (Лещенко, Петр. Артист. Заключенный. Умер во время пребывания в тюрьме Тыргу Окна)».
Это все, что осталось от счастья
Вернувшись из лагеря, я по крохам собирала фотографии, пластинки, письма, документы – все, что связано с нашей жизнью. Но у собранных вещей не было главного – духа нашего дома. Чем дороги старые фотоальбомы? Ощущением тепла родных рук, которые время от времени рассматривали и перебирали эти фотографии. Как-то публицист и кинодраматург Ирина Ракша рассказала, что у нее сохранилась шкатулка с лайковыми перчатками ее бабушки Надежды Плевицкой. Время и моль повредили ткань, но когда шкатулка открывалась, ощущался легкий аромат духов. Узнав любимые духи бабушки, можно было многое досказать о ней, ее пристрастиях. Фотографии, которые я переснимала, собирая у знакомых, хранят чужие прикосновения. Они молчат. Горько, как будто я – человек без прошлого.
