Ферсман с интересом исследовал шахту, выкопанную на восемь саженей в глубину Сергеем Южаковым. Только здесь раскрылась перед ним картина месторождения: в сильно разрушенную, смятую в складки гнейсовидную породу ворвались жилы гранитных пегматитов, то сплетаясь между собой, то ответвляясь тонкими белыми прожилками, то образуя большие скопления твердых и красивых пород. Эти пегматитовые прожилки, бывшие некогда жерлами, в которые прорывались остаточные расплавы, и содержали в себе элементы, необходимые для образования цветных камней Урала: фтор — для топазов, бор — для турмалинов и другие. В середине более мощной жилы при застывании породы оставались пустые промежутки, «занорыши», как их называли в Мурзинке. В них-то и выкристаллизовывались драгоценные минералы редкой красоты. Южаков знал, как искать «проводники» к таким пустотам: по тоненькой жилке гранита, идущей вглубь, он добирался до более мощной жилы «пласта», где по мелким признакам, или на языке горщиков «припасам», он предсказывал существование «заморыша» с драгоценными камнями.

Однажды мглистым утром, обещавшим серый денек, Южаков разбудил Ферсмана и повел его к только что обнаруженному «занорышу», заполненному буровато-красной мокрой глиной. Кайлом и деревянными палочками Южаков осторожно и медленно вынимал глину, перебирая ее в пальцах. Скоро в его руках оказались превосходные кристаллики почти черного дымчатого кварца и двойники полевого шпата. Все глаза устремились на опытные руки Южакова. Каждый (нетерпеливо ждал, принесет ли на этот раз «занорыш» какой-нибудь самоцвет. Руки Южакова нащупали на стенках полости большие кристаллы» кварца, а может быть, и «тяжеловес». Пустота, тщательно омытая и очищенная для взрыва динамитных патронов, «выдала», наконец, несколько штуфов дымчатого кварца с зеленой слюдой и кристаллами полевого шпата. Ферсман принимал их из ямы дрожащими руками, но горщики были разочарованы. Для них такой «занорыш» все равно, что пустое место. Он дает только так называемые коллекционные штуфы без дорогих камней, годных для огранки. Между тем в шахту вложены сотни дорогих рублей; откачка воды из глубокой разработки с каждой саженью становится все более затруднительной, а счастье улыбается не часто, да и улыбнется — заработанные деньги долго не продержатся: Урал умеет праздновать свои находки! В твердол же грунте работа без каких-либо технических приспособлений оказывается не под силу. И потому ямы постепенно заливаются, а деревянные постройки гниют.

На насиженных местах Мокруши и Ватихи, где добывались аметисты, Ферсман видел немногих привязанных к месторождению горщиков старого закала. Среди них Сергей Хрисанфович Южаков был самой крупной и самобытной фигурой. Все заботы мужицкого хозяйства — покосы, выгоны, заготовки дров, все это шло у него, рассказывал впоследствии Ферсман, как бы между делом; дом был запущен, сарай покосился, сбруя порвалась; но когда они по душам вдвоем беседовали у каганца, Хрисанфыч раскрывал тряпочку, которую всегда возил с собой, и раскладывал на столе запрятанные в нее камни. Много лет он подбирал ожерелье из тридцати семи темных фиолетово-черных густых аметистов, которые при неверном свете масляной плошки загорались кровавым отсветом пожаров. Он любовно перебирал их и показывал, чего ему еще недоставало.

Спутник Ферсмана — сотрудник музея — «после долгих бесед, многих чашек чая, после перекладывания справа налево и слева направо» приобретал у Хрисанфыча лучшие образцы, завертывал в бумагу и укладывал в прочный кожаный саквояж.

Но Хрисанфыч имел камни, которым и цены не было! Они лежали в невьянском сундуке среди холста и не продавались ни за какие сторублевые «катеньки». Он любил их особой любовью, долго вертел в руках и неизменно клал обратно.

По наблюдениям Ферсмана, продажа камней мало что давала Хрисанфычу; не выручали его ни темные аметисты каменного рва, ни штуфные материалы, заготовленные для коллекции, ни даже перекупленные краденые изумруды. Все это были случайные рубли и «красненькие», а на копи уходили сотни целковых, ибо даром горщику — фанатику камня — не помогал никто.

«Промысел медленно умирает, — записал Ферсман. — Старые места выработаны, новые не открываются… Только изредка пронесется буря, выворотит с корнем дерево и повалит его, и в гигантских корневищах, как в вертикальной стене в 2–3 сажени высоты, открываются следы новых пегматитовых жил, но такие случайности редки. Часть крестьян, наделенных землей от заводов, все более уходит в хлебопашество, другая, обойденная при наделе, идет искать счастья в чужой стороне. Грустно смотреть на вымирание цветного промысла…»

Став одним из самых активных сотрудников нового журнала «Природа», организованного в 1912 году энтузиастами научного просвещения Л. А. Тарасевичем и академиком Л. В. Писаржевским, Ферсман со страниц журнала обращался ко всем любителям камня: «Пока еще не поздно, пока не заросли лесом последние копи, пока ее обвалились последние шахты и еще копаются старые копачи, — нужно обратить внимание на эти месторождения, описать и изучить их минералы и условия их образования. К нашему стыду, гордость Урала, единственные по своему богатству и красоте в Европе и Азии копи цветных минералов не только не описаны, но и мало кем посещались».

Все это были новые для Ферсмана слова.

За короткий срок Ферсман, кроме Ильменских гор, побывал на Илецкой защите. В семидесяти верстах от Оренбурга, на юге, среди голой ковыльной степи возвышается одинокая гипсовая скала. У ее подножья еще в 1741 году началась добыча каменной соли; сюда сходились многочисленные караваны из-за Яика (Урала). Здесь когда-то сподвижник Пугачева Хлопуша поднимал обездоленных заводских людей против Екатерины II.

Ферсман побывал на соляных разработках, где работали арестанты. Его поразило зрелище подземного зала глубиной е тридцать четыре сажени — немногим меньше двадцатиэтажного дома и длиной почти в четверть версты. Искрились и сверкали прозрачные стены огромного вала, который, увы, обтачивали ручные топоры. Техника, отставшая на столетия…

Ферсман с огромным интересом объехал богатейший Богословский округ, где больше чем полтораста лет назад зародилось наше горное дело.

Отдыхая при спуске с горы Кумба, он записал:

«Когда по старой литературе или по старым маршрутам попадаешь в какой-нибудь чужой край, как глубоко научаешься ценить тех «немногих исследователей прошлого, которые умели соединить с широтой научного взгляда точность и детальность в описании своих наблюдений! Дать точное описание наблюдавшихся явлений природы, выхватить из многообразных деталей и мелочей главные характерные черты, в резкой и краткой форме сформулировать все, что видишь глазами и схватываешь мыслью, — это такая сложная и важная задача, что перед ней бледнеют все трудности лабораторных исследований или теоретического анализа в кабинетах ученых».

Ферсман, конечно, не только бродил, наблюдал и разглядывал камни, но и напряженно обдумывал новые большие вопросы, которые выдвигала перед наукой молодая русская школа геохимии. Сейчас уже многие рядом со славным именем ее основоположника, Вернадского, начинали ставить другое, пока еще малоизвестное, имя его ученика. Они отлично дополняли друг друга. В то время как Вернадский видел поэзию научного познания в ничем не сдерживаемом полете воображения, Ферсман стремился утвердить свое — тоже поэтическое и в то же время очень земное — видение мира. В него входили уральские камни, алтайские сопки, сибирские россыпи — он был очень предметен и конкретен, этот мир. До тех пор наука, которую реформировали Вернадский и Ферсман, только фотографировала его. Старая минералогия, с которой так успешно сражались Вернадский и Ферсман, не отрицая, а преодолевая ее ограниченность, была, говоря философским языком, метафизична в самой своей основе. «Сухой и мертвой систематикой веет со страниц такой минералогии, — писал Ферсман в 1913 году. — Неудивительно, что в обществе распространено столь превратное мнение об этой науке, что редко кто в стремлении к самообразованию возьмется по собственной инициативе за учебник «мертвой природы».