Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что они могли на него отважиться? «Тогда, в семнадцать лет, — почувствовала она, — один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному». Он думал: «Если бы с ней я когда-нибудь познал такой же непреодолимо-властный Порыв, который меня, желторотого юнца, бросил в объятия женщины с той стороны! Почему этого не было по отношению к ней?»

— Ты помнишь? — начал он… И воскресли воспоминания. Либвальде!

— Тогда ты хотел меня похитить. Ты хотел меня убить! — сказала она. И с болью: — Мы оба были жестоки. Мы бежали друг от друга из ненависти к нашей прекрасной любви. — Поднимая к нему глаза: — Но, правда, мы все же были счастливы?

— И как счастливы! — Он поднял руку, словно хотел раскрыть объятия. — Небо в Либвальде было такое голубое, такого я больше не видел.

— Что ты говоришь? Оно было свинцово-серое. — Беря его руку: — Вот так мы пробирались по увядшей листве.

— Какой это был день?

— Последний в году. Когда ты уходил, начинался снег.

— Я вижу только цветочный дождь.

— Ты прав, милый. То были цветы, — ответила она, помолчав.

Опустив головы, они пошли по крытой аллее до самого конца. Кругом светило солнце.

— Но теперь-то ведь настоящая весна? — сказали оба. С этим печальным вопросом они вышли из аллеи. Два шага — и они отпрянули назад: у окна наверху Толлебен…

Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно, что он знал об их присутствии здесь и искал их. Терра почувствовал прежнюю ненависть, ту врожденную первобытную ненависть, которая насильственно была принесена в жертву условностям и теперь вспыхнула с новой силой. Алиса думала: «Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда с ним не справлюсь?» Но оба вспомнили, что у него, к счастью, связаны руки. Его связывал договор с Мангольфом. Мангольф был клеветником, нарушение супружеской верности оказалось ложью. Если Толлебен это опровергнет, то, ввиду всего предшествующего, он сломит себе шею. Он обезоружен. «Мы могли бы делать безнаказанно все, что нам вздумается», — эту мысль каждый из них прочел на лице другого.

«И все же нельзя пойти на это, — чувствовала Алиса. — В сущности неизвестно, почему… И нужно слушать от того, кто стоит там, наверху, что он хочет стать отцом. В довершение всего я ему отказываю в наследнике! Неужели мой долг быть еще несчастнее?»

Она глубоко вздохнула.

Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг:

— Правда, что у него есть ребенок? — Совсем другой тон, брови нахмурены. — У вас нет никакого основания держать меня в неведении. У него сын?

— Дочь, — ответил Терра.

— Значит, тоже не наследник. — Она рассмеялась. Затем тихо и строго: — Как это возможно, что у вас сын от той же женщины? — После чего она снова прошла в глубь зеленой галереи. Он стоял как громом пораженный. Она знает! Конечно, знает давно. Но знает не все. Он пошел вслед за ней.

— Вы ошибаетесь, глубокоуважаемая графиня. — Мнимая дочь господина фон Толлебена отнюдь не его дочь.

— Как? Княгиня Лили… — Она поправилась: — Так называемая княгиня Лили обманывает его?

— Это ее призвание на земле, — сказал Терра.

— Вас это все-таки не оправдывает. От кого же дочь у так называемой княгини?

Ее тону нельзя было противиться. «Понятно, что вы вертите супругом как хотите», — подумал он.

— Честь принадлежит моему другу Мангольфу, — сказал он вслух.

— Я так и думала, с ним вы делитесь даже любовницей.

— Мне было двадцать лет, когда я ее любил, — возразил он с жаром. — К тому же это прошло скорее, чем нам с вами понадобилось, чтобы быть несправедливо заподозренными и стать угрозой для жизни нескольких непричастных к делу людей. — Когда она, задетая за живое, опустила голову, он прибавил еще тверже: — Поверьте, сударыня, что из всех жизненных благ единственное неомраченное благо — чувственное наслаждение.

Она слышала, как он тяжело дышит от ярости. Только когда он совсем успокоился, она сказала очень кротко:

— Вы, вероятно, безгранично любите сына.

Он просиял, он воскликнул пылко:

— Вы бы посмотрели на него!.. Конечно, я не смею и думать об этом, — пролепетал он, всем своим видом прося о прощении.

— А почему, собственно, это невозможно? — просто ответила она. — Я давно об этом мечтаю. Хотите — у вашей сестры Леи?

— Вы это серьезно?

— Я знакома с вашей сестрой. Недавно встретилась с ней у графини Альтгот. Какая бы она была прославленная актриса, если бы Альтгот не пригласила ее на чашку чая? На днях я заеду к вашей сестре.

— Вы встретите там большое общество мужчин, — предупредил он.

— Я приеду с Беллой Мангольф. А вы приходите со своим мальчиком. Как его зовут?

— Клаудиус.

— Клаудиус, — повторила она у самых его губ.

Они стояли уже вне крытой аллеи, вероятно муж видел их теперь. Он мог даже слышать, о чем они так громко говорят. Все равно Алиса спросила:

— Вы проводите меня наверх, в министерство иностранных дел? Губиц уже, наверно, дошел до апогея. — Но он услышал: «Я не отрекаюсь от тебя, мы пойдем ему навстречу».

Они вошли в дом. Комнаты одна за другой открывались перед ними, и они вспоминали: здесь вот, здесь они впервые по-настоящему увидели друг друга. Обстановка другая; они искали место на полу, где стояли их ноги, когда вырвалось то слово, когда сверкнул тот незабываемый взгляд.

Вон в той комнате, в пустом теперь кабинете, они некогда, еще в начале всех путей, обедали рядом… Вдруг Терра испугался: неподалеку от него из большого вольтеровского кресла высунулся и мгновенно снова скрылся старческий профиль с крючковатым носом и подбородком. Губиц! На том же месте, что и тогда, словно он с тех пор так и не вставал. И сейчас он умудрился сесть так, что его тело погрузилось в кресло и составляло одно целое со своей тенью. Послышался шипящий голос:

— Дьявольские мысли, Толлебен! Но я их уже разгадал. Они окружают меня со всех сторон! — Шипенье такое громкое, что в ушах звенело; напрасно Толлебен не отрывался от окна. Он стоял спиной, он подглядывал, он прислушивался. Для него Алиса и Терра все еще прогуливались по саду.

— Они окружают меня, — шипел Губиц, его дрожащий профиль высунулся и вновь отпрянул назад. — Я не прекращаю слежки, я десятилетиями принимаю свои меры. Я открыл их тайные ходы, я воздвиг перед ними неприступные скалы. Я работал, как циклоп, как крот. Больше не могу!

Тут он так подскочил, что полы черного сюртука, свисавшего с худых старческих ребер, взметнулись над креслом; седую страдальческую голову охватили скрюченные руки.

— Один мозг против целого мира! Вы слышите меня, Толлебен?

Но Толлебен был во власти собственного безумия.

— Я в самом центре всего, — шипел старик, сползая все ниже. — Противник охватывает меня концентрическими кругами. Сначала наши границы блокируются периферией, а дальше континентами и морями. Я, центр, не могу прорваться сквозь них. Воздуха! — Он вскочил.

В тени носового бугра глаза без ресниц померкли от бесцветных быстрых видений. Тех, что вошли и смотрели на него, он не видел. В сюртуке, гладко выбритый, с ровным пробором, и при этом словно впивается в воздух пророческими руками. «Припадок», — прошептала Алиса. «Состояние ухудшилось», — прошептал Терра.

— Дайте мне метательный снаряд, чтобы пробить их круги. Изобрети же его ты, действительный тайный! — хрипел действительный тайный советник. — Что ты видишь?

Он что-то увидел, что-то засветилось вокруг него, чего он, как ни старался, не мог охватить.

— Синее море! На нем белый корабль! Мой огнедышащий истукан с орлом на каске. Вы еще посмотрите! — И старик поднял окостенелую ногу, словно приготовился к танцу дервишей. — Он замер. — Пальба! — пронзительно зашипел он. — Толлебен, вы слышите пальбу?

Толлебен оставался глух; сгорбленный Губиц проковылял к нему и повернул его к себе лицом.