Королю нравилось сюда приезжать; после холодной парадной торжественности официальных покоев дворца здесь было тихо, уютно, все казалось миниатюрным, мягким, успокаивающим; король искал тишины и забвения.
Иногда эта молодая, полная жизни, наивно-грубоватая в замашках прежнего ремесла, но бесконечно внимательная к утомленному королю женщина (день ото дня король к ней все больше привязывался) в уютной столовой собирала немноголюдное общество: несколько важных для государственных дел сановников. За обедом, между сочащимся кровью, по всегда удивительно мягким мясом и салатом в прованском масле, коротко, двумя-тремя фразами, предрешались важнейшие государственные постановления; за сыром говорить о делах уже не разрешалось; мадам Дюбарри прикладывала розовый пальчик ко рту, и все понимали: теперь надо говорить о чем-то совершенно ином, приятном королю, например о финансовых затруднениях австрийской императрицы Марии-Терезии или о семейных неурядицах испанского короля.
Людовика XV это развлекало и радовало; он прикладывал руку щитком к уху и громко переспрашивал:
— Что? Что? Так у императрицы мало денег? Что? Казна пуста?
Графиня Дюбарри прикладывалась своими свежими, чуть влажными губами к его уху и убежденным голосом хорошо осведомленного человека подтверждала:
— Она просто нищая! Никто не платит налогов! Не известно, может быть, ей даже придется продавать
Шенбруннский дворец…
Король, очень довольный, смеялся — казна была пуста не только у него одного — и, попивая маленькими глотками кофе, с удовольствием повторял:
— Продавать Шенбрунн! Ха-ха-ха! Ах, значит, у нее тоже трудные времена! Ха-ха-ха!
Потом все почтительно откланивались. Засиживаться никому не разрешалось.
Король, утомленный, — он все-таки успел решить несколько важных государственных дел — удалялся в свой кабинет; там его ждала удобная уютная софа; он расстегивал пуговицы жилета, устраивался поудобнее и незаметно впадал в приятную, послеобеденную дрему.
Графиня Дюбарри постепенно, не навязчиво убедила его в том, что он устал от государственных забот, что он слишком много взял на свои плечи, что теперь следует быть осторожнее: его огромные знания, долголетний опыт необходимы королевству, и поэтому силы надо расходовать экономно, не утруждая себя чрезмерно, сберегая себя на долгие годы.
Королю и в самом деле стало казаться, что он слишком много сил отдал государственным делам; шутка ли сказать, уже почти полвека он царствует, все бесконечные государственные заботы, трудности, тяготы — все на нем одном. Он теперь никогда не вспоминал о прежних кутежах, ночных сатурналиях, подорвавших его здоровье. Он никогда не вспоминал о мадам Шатору, о маркизе де Помпадур. Если все же всплывали в его памяти какие-то женщины, то только вызывая раздражение, потому что они мешали ему в государственных занятиях, не облегчали ему тяжкий изнурительный труд монарха-самодержца.
Он все больше привязывался к этой маленькой Дю-барри потому, что она сумела понять, как он устал от государственных дел; она поняла, что король — тоже человек, которому нужен отдых, покой, тишина; она освободила его от многих обременительных и вряд, ли необходимых тягостных обязанностей.
Так постепенно, незаметно, как если бы это совершалось само собой, вопреки ее воле и желаниям, мадам Дюбарри взяла в свои руки нити управления королевством. Сначала ей было трудно разобраться в этом сложном и плохо слаженном государственном механизме, тем более что каждый из влиятельных сановников тянул в свою сторону (это она поняла довольно скоро), но ее помощником и наперсником служил герцог Эгийон; он по всем вопросам имел определенные суждения, и на первых порах она слушалась его советов. Потом она заметила вокруг себя множество молодых (и не только молодых) людей, готовых ей всячески угождать и услужить; все, склоняя головы, предлагали ей свои, услуги — любого рода. Раньше ее выбирали мужчины, теперь она стала сама выбирать, кто ей больше подходит; она быстро сообразила, что не так уж трудно заменить одного другим, более подходящим; и, оказывая все необходимые знаки внимания и почтения королю, радея о его покое, о его здоровье, она на деле стала вершитель-вицей судеб королевства.
Эта — большая часть версальского высшего света — «партия короля», или «партия Дюбарри», была фактически правящей партией. Ей принадлежала сегодня власть в королевстве, и молодые аристократы, надеющиеся на продвижение по службе сановники и чиновники, искатели приключений, предприимчивые дельцы, ищущие знаков отличия литераторы — словом, вся эта пестрая, разнородная часть придворного окружения, торопившаяся получить от королевской власти «все и сразу», составляла свиту всесильной графини Дюбарри.
Этой правящей партии, «партии сегодняшнего дня», противостояла «партия завтрашнего дня» — люди, составлявшие окружение «малого двора» — дофина, будущего короля Людовика XVI, и его супруги МарииАнтуанетты. Количественно она была меньше первой и политически менее влиятельна. Но «малый двор» был не только более молодым; он слыл более элегантным, изящным, более современным. Его считали, может быть даже без должных к тому оснований, более либеральным, прогрессивным. Здесь были в моде не только новейшие танцы, неутомимой любительницей которых была Мария-Антуанетта, но и литературные вечера, встречи с модными, широко известными философами и писателями, еще чаще музыкантами — Мария-Антуанетта любила музыку и считалась строгой ей ценительницей. Здесь были дозволены, в меру конечно, завуалированные, но достаточно понятные критические замечания о главных действующих лицах «большого двора»; в общей, несколько отвлеченной форме признавалась польза и даже необходимость известных реформ. Словом, партия «малого двора», «партия Марии-Антуанетты» слыла партией Франции будущего.
Вне этих соперничающих группировок и вполне независимо от них и относясь даже с нескрываемым пренебрежением к ним заметную роль играла при дворе заносчивая группа «золотой молодежи», возглавляемая принцами королевской крови — графом д'Артуа, принцем Конти и другими младшими отпрысками королевского дома.
Они видели свое призвание в том, чтобы сохранять или даже приумножать ставший уже традиционным для последних Бурбонов, особенно для молодого Людовика XV, особый дар прожигания жизни. «Золотая молодежь» торопила счет времени в кутежах и оргиях, распутстве, во всех пороках, на которые был так изобретателен высший свет XVIII столетия.
Граф Оноре де Мирабо с интересом присматривался к этому столь эффектному издали и столь отталкивающему на близком расстоянии блеску версальского высшего света. Дамы, как это бывало обычно, отнеслись к нему благосклонно. Но эта спесивая, заносчивая молодая знать пыталась смотреть на него сверху вниз и, если бы это ей удалось, третировать его как пария. Мирабо держался с ними как равный с равными и умел их ставить на место.
Наглый, дерзкий принц де Конти, раздраженный независимым поведением Мирабо, подошел к нему и при всех вызывающе спросил:
— А что ты сделаешь, если тебе дадут пощечину?
Широкоплечий, массивный, с могучими кулаками, способными дробить булыжник, Мирабо смерил взглядом тщедушную, по сравнению с ним, фигуру де Конти. Но он сдержался и, не задумываясь, холодно и спокойно ответил:
— Этот вопрос мог бы быть затруднительным лишь до изобретения пистолета и обмена двумя выстрелами.
Де Конти, ничего не сказав, торопливо отошел от Мирабо. Он понял: с этим лучше не связываться.
Трех месяцев в Версале было для Оноре-Габриэля более чем достаточно. Этот яркий, разноцветный мир нарядных дам, парадных туфель на высоких красных каблуках, чванливых шевалье, степенных сановников, несших высокую придворную службу, прелатов с непроницаемым выражением лица, мир утомительно долгих торжественных церемоний, обязательных богослужений, вечерних музыкальных представлений, невеселых, почти принудительных костюмированных балов и маскарадов, этот мир приглаженных, безразличных улыбок, скрытых за ласковыми словами тайных интриг, замаскированных козней, борьбы соперничающих влияний, это расцвеченное непрерывное кружение придворной карусели стали для него невыносимы. Он был ими пресыщен; он бежал из этого внушавшего отвращение, столь заманчивого издали, слепящего своим блеском версальского мира.
