– Останови, останови карету, – попросил Ричард.
– Стой! – скомандовал Дмитрий извозчику.
Ричард вышел на мостовую и огляделся: да, было в Невском проспекте что-то от Пикадилли, но солнце, раскаленное вечернее солнце, нанизанное на устремленную к небесам адмиралтейскую иглу, придавало столице России облик града царей, великой колыбели Европы.
Редсворд завороженно смотрел на запад, забыв обо всем на свете, и затаив дыхание наблюдал, как солнце, которое никогда не заходит над Британской империей, покорно кланяется Невскому проспекту. Ричард, забывший, как уже было сказано, обо всем, забыл также и о весьма полезном для человека свойстве – привычке дышать. Как следствие, он почувствовал нехватку воздуха и жадно вдохнул аромат Петербурга, который сильно отдавал французскими духами. Но запах этих духов, хоть они и были французскими, показался молодому джентльмену очаровательным, в чем не было ничего удивительного, ведь исходил он от девушки – нет: ангела, богини! Что была Афродита в сравнении с этим небесным созданием, венцом Творенья, Совершенством!
– Beauty![1] – вырвалось невольно у Ричарда.
Барышня смущенно посмотрела на него, снисходительно улыбнулась и скрылась за дверью какого-то магазина.
Молодой маркиз смутился, покраснел, почувствовал себя ослом и вернулся в карету.
– Ну что, beauty, поехали домой? – спросил Дмитрий.
Ричард кивнул, пытаясь перевести дух.
– Трогай! – скомандовал Воронцов извозчику.
Молодые люди поднялись на крыльцо и постучали в двойные дубовые двери, которые отворил Аркадий, презанятный старик в темно-синей ливрее екатерининской поры. Он провел обоих джентльменов по белой мраморной лестнице в гостиную, где в креслах сидели два уже немолодых господина и развлекали себя разговорами о политике и игрой в шахматы.
Один был граф Владимир Дмитриевич Воронцов. Несмотря на преклонный возраст, это был сильный мужчина, коренастый, с широкими скулами, дородным носом и массивным лбом, на который падали темные, с проседью волосы. Когда граф увидел двоих молодых людей, он принял вид задумчивый и слегка удивленный, но вид этот быстро сменился ласковой улыбкой, выплывшей из-под пышных его усов.
Встав с кресла, Владимир Дмитриевич обнял племянника, а затем повернулся к Ричарду.
– Дядя, это мой друг маркиз Ричард Уолтер Редсворд. Рик, это мой дядя, граф Владимир Дмитриевич Воронцов.
Граф улыбнулся и протянул гостю крепкую руку, которая немедленно получила крепкое пожатие.
– It is a great pleasure for me to meet thee, lord Redsword[2], – произнес Воронцов.
– Взаимно, Владимир Дмитриевич, – ответил Ричард. – Я неплохо говорю на русском, очень люблю этот язык, и вы окажете мне огромную честь, если будете говорить на родном языке.
– Но законы гостеприимства обязывают меня вести диалог на английском…
– В таком случае вы не откажете гостю в маленьком капризе?
Граф Воронцов выразил согласие и представил своего собеседника:
– Князь Ланевский Михаил Васильевич, мой друг.
Князь Ланевский был улыбчив и необычайно привлекателен.
Ричард протянул Михаилу Васильевичу руку, и тот очень сдержанно пожал ее. После он принял в объятия Дмитрия и, по русскому обычаю, трижды поцеловал его.
– Вы к нам надолго? – поинтересовался он у Ричарда.
– Ричард пробудет у нас какое-то время, – ответил за него Дмитрий.
Ланевский кивнул.
– Признаюсь, мне пора бы честь знать, – произнес он, взглянув на часы. – Митя, вы приехали очень вовремя: завтра я устраиваю бал по случаю семнадцатилетия Софьи.
Дмитрий кивнул, натянуто улыбнулся и слегка покраснел.
– Софья Михайловна уже… – промямлил он и замолчал.
– …уже почти год тебя не видела и очень по тебе соскучилась, – закончил Ланевский, – и потому ты просто обязан быть к нам завтра в девять.
– Да… я, конечно… очень рад… благодарю покорно…
– Разумеется, мы будем ждать и вас, маркиз. – Ланевский учтиво кивнул Ричарду.
– Право, князь, я не уверен, что мое присутствие…
– Неуверенность порождает неуклюжесть, – заметил Михаил Васильевич.
– А женщины не любят неуклюжих людей, – вставил Дмитрий.
Его острота не встретила ожидаемой реакции: Ланевский посмотрел на него строго, Владимир Дмитриевич сдержанно улыбнулся.
– Итак, решено: ждем завтра вас к девяти, – объявил Михаил Васильевич бодрым голосом и направился к выходу, но остановился у двери и спросил: – Маркиз, а вы уже решили, где остановитесь?
Ричард, не ожидавший подобного вопроса, уже хотел сказать что-то о гостинице «Астория», но Владимир Дмитриевич ответил за него:
– Разумеется, молодой маркиз остановится здесь, в моем доме.
– Вот как? – с некоторым удивлением отозвался Ланевский. – Что ж, до встречи, господа.
Михаил Васильевич поклонился и покинул гостиную.
– Быть может, Дмитрий, ты покажешь маркизу Редсворду его спальню, а после мы хорошо побеседуем за ужином? – предложил Владимир Дмитриевич.
Пока Ричард переодевался, Дмитрий вернулся в гостиную. Граф сидел в кресле и смотрел на шахматные фигуры, глубоко о чем-то задумавшись. Из размышлений его вывел только вопрос племянника:
– Почему Михаил Васильевич спросил, где остановится Ричард?
– Мы не ждали вас так рано, – ответил граф, – и ты не говорил, что приедешь с гостем.
– Но разве ты не получил моего письма?
– Какого письма? – удивился Воронцов.
В этот самый момент в комнату вошел Аркадий с подносом в руках.
– Письмо, ваше сиятельство! – объявил он и подал князю письмо, написанное Дмитрием в Париже, перед отъездом в Петербург. В этом письме молодой повеса сообщал дяде о возвращении домой, рассказывал о своем друге и просил согласия пригласить его в гости.
Увы, российская почта не так быстра, как юноша, стремящийся домой. Ничего удивительного в этом нет, ведь всем известно пристрастие к трактирам почтовых кучеров. Но из-за этого пристрастия граф Воронцов не успел вовремя получить известие о надвигающейся буре и подготовиться к приему лорда Ричарда, носящего знаменитую фамилию Редсворд.
– Мой младший брат был храбрым человеком, стойким, благородным – таким должен быть граф Воронцов, – говорил Владимир Дмитриевич за ужином. – Когда наших родителей не стало, я был кавалерии поручиком; Григорию было четырнадцать. Ни слезы не проронил он ни над телом матери, ни над могилой отца, который последовал за ней через два месяца. Я стал главой семьи и принял опеку над братом. Я старался вложить в него то, что стремился вложить в нас наш отец, а именно: понятие долга, чести и благородства. И признаюсь, мне это удалось. Превыше всего Григорий ставил честь и долг… Увы, это погубило его.
Граф замолчал. Ни Рик, ни Дмитрий не нарушили молчания. И тогда он продолжил:
– Декабрь для меня самый печальный месяц. В декабре в 1795-м умер отец. В декабре 1815-го я потерял свою супругу. – Воронцов выразительно посмотрел на Ричарда. В глазах его смешались боль, страдание и еще одно мощное чувство, которое молодой Редсворд никак не смог тогда охарактеризовать. – А декабрь 1825 года забрал моего брата.
Дмитрий, который до этого был занят трапезой, отложил приборы, гордо выпрямился на стуле и устремил взгляд на дядю.
– Он был близким другом Сергея Григорьевича Волконского и Сашеньки Одоевского, – продолжал Воронцов. – Они уговорили его принять участие в этом треклятом восстании…
– Дядя! – воскликнул Дмитрий. – Это восстание унесло жизнь моего отца, и я прошу вас более уважительно отзываться о нем!
– Помолчи, Дмитрий! – резко ответил граф. – Ты молод и многого еще не понимаешь.
– Мой отец был благородным человеком! Он стоял за свободу, за справедливость. Он погиб, исполняя свой священный долг перед отечеством!
– Это он так считал, – холодно заметил Воронцов.
