Часто субботними вечерами, когда музыка играла особенно громко, стропильные балки угрожающе подрагивали. На полах, исцарапанных мужскими башмаками и сдвигаемыми стульями, кое-где виднелись следы случайных искр от сигарет. Скамьи и стулья были обиты темно-красной кожей, которая крепилась потемневшими медными гвоздиками с большими шляпками.

Однако здесь всегда царила чистота, а четыре раз в год – была в том нужда или нет – все начищалось до блеска, как в шикарном ресторане.

Гордостью заведения была уже упомянутая барная стойка, которую Шеймус собственноручно выстрогал из каштана, погибшего, по преданию, от удара молнии в канун летнего солнцестояния. Потому и считалось, что в этой стойке таится некая магия, и те, кто сидел за ней на высоких табуретах, знали, что занимают лучшие места.

На зеркальной полке позади стойки к всеобщему удовольствию были выставлены бутылки, чистые и сверкающие, как новенькие пенсы. В баре Галлахеров всегда было многолюдно, но очень опрятно. Пролитые капли тут же вытирались, за пылью шла настоящая охота, и никогда ни одну порцию напитка не подали в грязном стакане.

Очаг разжигали торфом, поскольку так нравилось туристам, а именно от туристов зависело, будут хозяева еле сводить концы с концами или процветать. Отдыхающие, привлеченные пляжами, наезжали летом и ранней осенью. Зимой же и в начале весны их бывало гораздо меньше, но те, что приезжали, непременно заглядывали в «Паб Галлахеров» пропустить стаканчик, послушать народные мелодии или попробовать прославленные, сдобренные специями мясные пироги.

Постоянные посетители подтягивались после ужина пообщаться, посплетничать, выпить пинту «Гиннеса». Некоторые приходили и поужинать, но обычно по какому-то особому поводу всем семейством. Заглядывали и одинокие мужчины, которым надоедало готовить еду дома или хотелось пофлиртовать с любезной и улыбчивой Дарси Галлахер.

Дарси работала и за барной стойкой, и на кухне, и обслуживала столики, правда, кухню она любила меньше всего и при первой же возможности спешила улизнуть оттуда, оставляя территорию брату Шону.

Был и еще один брат, Эйдан, самый старший. Все местные знали, что с тех пор, как родители уехали в Бостон и вроде бы решили там остаться, парадом командует именно он. Большинство сходилось во мнении, что Эйдан покончил со своим бродячим прошлым, остепенился и управляет семейным пабом так, что Шеймус им гордился бы.

Сам Эйдан был вполне доволен своим настоящим. За время скитаний он многое понял о жизни вообще и о себе в частности. Страсть к путешествиям, как поговаривали, он унаследовал от Фицджералдов, предков по материнской линии. Его мать до замужества тоже поколесила по свету, неплохо зарабатывая на жизнь своими песнями.

Эйдан закинул за спину рюкзак, когда ему только-только стукнуло восемнадцать, и исходил всю страну, а затем путешествовал по Англии и Франции, Италии и Испании. Целый год он провел в Америке, изнемогал от жары на юге, зимой дрожал от холода на севере, замирал от восхищения в горах и на равнинах Запада.

Эйдан, как и его брат с сестрой, унаследовал от матери ее музыкальность, поэтому, когда не подрабатывал официантом, оплачивал ужин песнями, в общем, поступал так, как его больше устраивало в данный момент. Увидев все, что хотел увидеть, он вернулся домой зрелым двадцатипятилетним мужчиной и последние шесть лет, из которых четыре года стоял во главе семейного бизнеса, работал в пабе и жил в комнатах над ним.

И ждал. Он не знал, чего именно, но ждал.

Даже сейчас, наливая по всем правилам в два приема пинту «Гиннеса», протягивая клиенту стакан «Харпа» и вполуха прислушиваясь к разговору на случай, если придется вставить замечание, он отстраненно и терпеливо наблюдал.

Тот, кому пришло бы в голову присмотреться, заметил бы настороженность в его пронзительно-голубых глазах.

Длинный, прямой нос, крупный чувственный рот, волевой подбородок с едва заметной ямочкой, густые брови глубокого каштанового цвета – худое, резко очерченное, типично кельтское лицо Эйдана привлекало несколько необузданной красотой, которую обеспечили отличные гены его родителей.

Сложен он был, как настоящий задира, – широкоплечий, узкобедрый, длиннорукий. И правда, немалую часть юности Эйдан провел, всаживая кулаки в чужие физиономии или принимая удары в свою собственную. Он не стыдился признавать, что дрался не только из-за буйного нрава, но и ради удовольствия. Он также гордился тем, что – в отличие от младшего братца Шона – ему ни разу не ломали в драке нос.

Повзрослев, Эйдан перестал искать неприятности. Теперь он просто присматривался и верил, что узнает свою судьбу, как только встретит ее.

Джуд он заметил сразу – сначала как хозяин паба, потом как мужчина. С затянутыми в хвост волосами, в красивой куртке, она выглядела очень чистенькой и растерянной. И смотрела по сторонам с таким испугом, как смотрела бы юная олениха на незнакомую тропку в лесу.

Хорошенькая, подумал Эйдан. Так оценивают женщину мужчины, когда видят привлекательное женское личико и ладную фигурку. А поскольку за свою жизнь он видел много женских лиц, то распознал нервозность, пригвоздившую девушку к полу на самом пороге. Казалось, в любую секунду она развернется и убежит.

Ее внешность, ее манера держаться пробудили его интерес, разгорячили кровь.

Незнакомка расправила плечи, позабавив его этим продуманным жестом, и направилась к бару.

– Доброго вам вечера, – произнес Эйдан, протирая стойку тряпкой. – Что вам угодно?

Джуд открыла было рот, чтобы вежливо попросить бокал белого вина, но тут парень улыбнулся, медленно, лениво изогнул губы, отчего у нее внутри что-то дрогнуло, а голова пошла кругом.

Да, вяло удивилась она, здесь все безумно красивы.

Парень не торопил ее и, похоже, готов был ждать сколько угодно. Он поудобнее облокотился о барную стойку и наклонился, приблизив к ней красивое лицо и выгнув брови.

– Красавица, вы заблудились?

Ей показалось, что она тает, просто стекает на пол лужей гормонов и вожделения. Воображение нарисовало такую неприличную картинку, что в голове что-то щелкнуло и мозги заработали.

– Нет, не заблудилась. Я бы выпила бокал белого вина. Шардоне, если можно.

– Разумеется. – Но он даже не пошевелился. – Вы янки. Вероятно, юная американская родственница Старой Мод, остановившаяся в ее коттедже?

– Да. Я Джуд. Джуд Мюррей. – Машинально она протянула руку и осторожно улыбнулась, отчего на ее щеках появились и тут же исчезли милые ямочки.

Эйдан всегда питал слабость к ямочкам на хорошеньких личиках.

Он взял девушку за руку, но не пожал, а просто задержал в своей руке, пристально всматриваясь в ее лицо, пока – она готова была в этом поклясться – у нее не начали плавиться косточки.

– Добро пожаловать в Ардмор, мисс Мюррей, и добро пожаловать к Галлахерам. Я Эйдан, и это мой паб. Тим, уступи-ка место даме. Где твои хорошие манеры?

– О, нет, не беспо…

Однако Тим, грузный мужчина с шевелюрой, похожей на клубок стальных пружинок, уже сползал с высокого табурета.

– Прошу прощения. – Он оторвал взгляд от экрана телевизора, висевшего над стойкой, и подмигнул Джуд, ничуть не огорчившись тем, что его отвлекли от футбольного матча.

– Присаживайтесь, если, конечно, не хотите сесть за столик, – добавил Эйдан, поскольку она все стояла и смотрела на него.

– Нет, нет. Так прекрасно. Благодарю вас. – Джуд взобралась на табурет, мучительно стараясь не ежиться под заинтересованными взглядами посетителей. Она не любила быть в центре внимания. Именно это больше всего угнетало ее в преподавании – все эти лица, обращенные к ней, ожидающие от нее чего-то глубокомысленного и значительного.

Наконец Эйдан отпустил ее. И вовремя. Ей уже казалось, что ее пальцы совершенно растаяли в его руке. Затем он выхватил из-под крана стакан пива и запустил его по стойке в страждущие руки.

– Как вам понравилась Ирландия? – снова обратился он к ней, отворачиваясь и доставая бутылку с зеркальной полки.