— Чего залег, ханыга? — спросил он, подходя и останавливаясь над Хорем.— Напарник трудовой пот льет, а ты бока прохлаждаешь?

Хорь поднял к нему морщинистое курносое лицо, коротко оглядел его и засмеялся.

— Вали к своему шурфу, портянка. Тут тебе нету дела!

Нерубайлов побагровел. Он заправил гимнастерку за ремень, сбил набок фуражку, подступил к Хорю вплотную и краем глаза увидел белое изумленное лицо мальчишки, бросившего от такого поворота дела работу, увидел, как медленно, с подчеркнутой неохотой поднимается Хорь, и солдатское его сердце зажглось счастливым предвкушением драки.

— Неймется, кореш? — спросил Хорь, с опасной улыбкой отряхивая штаны,— Неймется, говоришь?

Нож, почти неуловимым движением выхваченный из-за голенища, сверкнул в его руке, но сапог Нерубайлова пришелся ему в пах, и Хорь согнулся от невыносимой боли. Нерубайлов привычным движением выкрутил ему руку, перехватил выпавший нож и, распрямляясь, ахнул от звонкого удара по затылку. Он молча сел на землю и только через секунду начал опять соображать. Напротив него с земли поднимался Хорь. Над Нерубайловым с лопатой в руке стоял мальчиша — хоревский напарник. Лицо его было искажено злобной и трусливой гримасой, и, тараща глаза на Нерубайлова, он все оглядывался на Хоря, словно спрашивая, что делать дальше. Нерубайлов, вскочил, как на фронте. Нож был в правой руке. Мальчишка отпрыгнул. Справа медленно и опасно стал заходить Хорь.

Громко топая, подбежали несколько человек.

— Эй, брось лопату,— крикнул высокий Колесников. В руке его был бурик, и мальчишка бросил лопату.— А вы спрячьте нож! — приказал он Нерубайлову.

Тот посмотрел на него, потом на остальных. Здесь были Васька Чалдон, Седой и двое дружков Хоря. Они успели перешепнуться с тем и выжидали. Нерубайлов плюнул и бросил нож под ноги Хорю,

— Каторга! — сказал он с презрением.— На кого свою морковку поднял? Пока ты тут у людей добро крал, я фрицам кишки выпускал. Неужто думал, я тебя спужаюсь?

Хорь и двое его дружков, квадратный Лепехин а красавец Аметистов, глядели на него явно неодобрительно. Тогда он еще сказал:

— Чего зенки распялили, ворюги? Небось, думали, я таких, как вы, с первого пригляда не отличу. Я в сорок четвертом сам в роте пополнение с лагерей получал. Это вы геологу в глаза пылите, что честные работяги. Я блатного за километр чую. Так что помалкивайте в рукав, шантрапа.

Он повернулся и пошел к своему шурфу, довольный и собственной речью, и тем, что вслух высказал подозрение, которое ему уже давно приходило на ум, а остальные переглянулись, отвели глаза и тут же разошлись по канавам. Нерубайлов спрыгнул на дно шурфа и взялся за кайло. Он рубил и рубил землю, рывками ссыпал вниз куски дерна, а сам думал о происшедшем. Тридцать пять лет жизни не научили его осторожности. То есть он был осторожен, рассудителен, беспрекословно исполнял приказы, но только до той поры, пока не задевали его самолюбия, в противном случае он сразу лез в драку, как это и случилось только что.

Но на этот раз на душе у него было смутно. Это была не обычная драка. В армии вокруг были товарищи, здесь же не нашлось ни единого человека, с каким бы он, быстрый на знакомство и товарищество, мог свести дружбу. Недавняя драка представлялась ему по-другому. У Хоря были приятели, и один из них — Лепехин, угрюмый крепыш, с чуть вылезавшей из-под кепки челкой, был особенно грозен. Глист неприятен своей льстивостью и внезапной готовностью К наглости и всяким подлым выходкам. Красавец Аметистов тоже вечно крутился вокруг Лепехина и по первому его зову кидался выполнять любое поручение. Но самый опасный — Хорь. Когда его небольшие выцветшие глаза останавливались на чьем-нибудь лице, мало кто выдерживал силу этого темного и едкого взгляда. Его немногословному приказу обычно подчинялись даже посторонние люди.

Нерубайлов бил и бил в сыпучий край шурфа и думал о том, что на этот раз ему так просто не вылезти из каши, в которую попал по собственной запальчивости.

Зашуршала наверху земля, и над шурфом встал Колесников. Рядом с ним — Соловово, по прозвищу Седой.

— Вылезай, Нерубайлов, перекурим.

Нерубайлов вылез и уселся на выбросе земли. Внимательно оглядел позвавших. Колесников — полуголый, высокий, хорошо сложенный, с широкими плечами, выпуклыми мышцами и узкой талией — и Седой, худощавый, но ловко скроенный — были неплохими союзниками в случае драки. Он протянул им кисет и, пока они брали табак и свертывали самокрутки, взглянул в сторону канавы Хоря. Там опять не работали, и все четверо, собравшись в кружок, разговаривали и тоже следили за шурфом Нерубайлова.

— Эта четверка давно хочет у нас верх держать,—сказал Колесников и покосился на канаву Хоря. Сильное узкое лицо его с твердым ртом и прямым четким носом было хмуро. Темные волосы слиплись на лбу.— И ты, конечно, правильно им спуску не дал. Из-за чего началось?

— Видел, как они на молодых ездят? — опять озлобился Нерубайлов.— Вроде те у них в батраках. Глист тянет, а эта сволотень сидит, в небо поглядывает, как на курорте. Ну и разобрало... Попали б мне в роту, я б им показал закон!

— Старшиной был? — улыбнулся Колесников, и лицо его неожиданно помолодело и как-то все осветилось изнутри.— Чувствую знакомую ухватку: наш, армейский,

— А вы в каком чине были? — заинтересовался Нерубайлов, переходя на «вы». В том, что Колесников был офицером, он не сомневался.

— Последнее звание — капитан,— сказал Колесников. Улыбка его погасла, и он, видно, потерял интерес к разговору,—Ты вот что, старшина, не задирайся сам, а в случае чего мы с Викентьевичем,— он кивнул на Седого,— поможем.

— Не знаю, будет ли от меня толк,— улыбнулся Седой.— Но в стороне не отлежусь.

Они пожали ему руку и пошли к своей канаве, а у Нерубайлова на душе немного отлегло, потеплело. Теперь, работая, он думал уже не о Хоре и его компании, а вспоминал Касимов — город, где прожил после войны самый счастливый и самый несчастливый год.

Женился Нерубайлов случайно. В сорок третьем получил тяжелую рану в живот. По мнению врачей, случай был безнадежный. Он лежал в боксе, в плохо побеленной палате. Их было там всего трое — тяжелых. Врачи их осматривали, сестры ухаживали, но слова «безнадежный случай» витали в самом воздухе палаты. Когда Нерубайлов понял, что жить осталось недолго, он как-то весь успокоился, стал припоминать детство на хуторе, лошадей, отца — старого казака, так и не примирившегося с Советской властью и колхозами, мать, бодрую, живую, по-южному крикливую, не способную минуту прожить без работы. Вспоминал свою службу в кавалерии, смотры, скачки, запах конюшен, слепую веру в легкую победу над любым врагом, которой полна была армия тридцатых годов. Вспоминал сорок первый год, бои, ребят, умиравших у него на глазах. Вскоре им предстояло встретиться на том свете, если, конечно, он существует... Наутро в палату пришла новая санитарка, глазастая, тоненькая девочка с косицей. Она не отходила от их постелей, особенно привязалась к  одному из раненых, но он умер, а Нерубайлов ожил, поднялся, уехал воевать и в письме в госпиталь предложил «любезной Лизавете Тимофеевне ожениться с ним, как положено, чтобы создать семью и поставить ее на полное боевое довольствие». Девчонка согласилась. Но ни тогда, ни позже так и не узнал Нерубайлов, почему она пошла за него. Ведь не любила.

После войны, когда он прибыл из Германии комиссованный вчистую, поселились они в Касимове, где у Лизаветиной матери был домик на берегу Оки. Казалось, вот оно начинается, счастье. Такую войну сломал мужик, выжил, вернулся хоть и со шрамами, но не потеряв сил и желания работать. Есть жена, есть дочь, есть дом, а у кого это было тогда в таком полном наборе? А счастья все ж не было. Очень скоро убедился в этом Нерубайлов, Сначала пробовал добиться жениной любви, работал день и ночь, но ни подарки, ни деньги не помогли. Глаза ее смотрели с такой скорбной тоской, что сердце Нерубайлова закипало злобой. Тогда он начал зашибать. И в одно из воскресений не обнаружил вдруг в домике ни жены, ни ребенка. Нерубайлов собрал свой «сидор», да и подался в Сибирь.