— Что тут происходит?—спросил он, делая шаг к ним.

— Пистолет-то с собой, начальник? — спросил Лепехин, укладывая на плечо приклад.— А ну брось его на землю!

Порхов дернул рукой, и тут же три выстрела ударили в утренней тишине, три пули взрыли землю у его сапога. Он подпрыгнул.

— Не нравится!—с удовольствием сказал Хорь.— Отстегни пояс, фраер!

Порхов смотрел на них. Лицо его стало серым.

— Ну! — заорал Лепехин, целясь.— Бросай ремень, падло!

Порхов вспотел. Он смотрел в дула, направленные на него, и мучительно что-то решал. Актер резко обернулся, повел прижатым к бедру пистолетом. Полуодетые канавщики, вылезшие на выстрелы из палатки, шарахнулись обратно.

— Бросай ремень, сука! — теперь выстрелил Хорь. Порхов снова подпрыгнул.

Все трое, крича и веселясь, стали расстреливать землю у его подошв. Не успевая сдерживать инстинкт тела, Порхов все прыгал. Глаза его почти вылезли из орбит. Пот капал с лица.

— Алексей! — услышал он вдруг и увидел стоящую у палатки Альбину,— Алеша! Не смей унижаться перед ними!

Актер хохоча выстрелил в ее сторону. Но Альбина не дрогнула. В парусине палатки задымилась дыра. Лепехин и Хорь снова стали целиться в Порхова. У самых его ног рвануло землю, но Алексей Никитич не пошевелился. Тогда Хорь понял, что дело может затянуться. Он кинулся к Порхову и, пока тот все еще стоял парализованный происшедшим, сорвал с него пояс с кобурой. Актер втолкнул в палатку Альбину. Хорь заставил последовать за ней Порхова. Потом двинулись к провиантской палатке совещаться.

Возле нее бродили стреноженные лошади, чернело вчерашнее огневище. Хорь закинул полог, и золотой параллелограмм света упал на тюки и ящики, наваленные внутри двумя огромными грудами.

— Поглядим, чего тут у него было,— сказал Лепехин.

— Мука! — объявил он.— Гречка! Рис! Сольца! Это правильно, это Корнилыч молодец! — Он захохотал.— Для нас припасал. Начальство-то, Хорь, заботливое у нас было.

Хорь сидел почти в полусне. Он сейчас вспоминал сорок четвертый год, когда погорел с корешами на банке. Нюхали вокруг они две недели. По банкам в это время мало кто работал: давали за это «вышку». Время строгое, военное, про амнистию — никаких разговоров. Кое-кто из корешей дрейфил. Но он верил в свой фарт. Четыре года он уже шлялся на свободе, хотя за ним шел срок «десятка» и добавка за побег в сороковом, на четвертом году отбытия наказания. «Ксива» на этот раз была в лучшем виде. Паспорт и белый билет — он всегда добывал себе белый, чтоб не попасть под военный трибунал,— чище не придумаешь.

Банк они чистили на рассвете. Милиционера тяпнули по черепку, но не до «летального исхода», как выразился Профессор — лучший из медвежатников, встреченных им за все время веселой жизни. Они работали четко. У банка ждал военный грузовик. Один из шайки состоял при штабе округа. Подвел случай. В тумане не заметил патруль, и солдаты вышли прямо на них. Профессор после первого окрика побежал, это их и завалило. Он до сих пор помнит то ощущение странного спокойствия, когда из рассветного морозного тумана вывалилось четверо в полушубках, треухах и валенках, с автоматами на ремнях. Он уверенно шагнул им навстречу, у него был липовый документ на вывоз семисот тысяч денег на нужды Уральского добровольческого корпуса. Но Профессор, вынесший из дверей банка ящик, увидел четверых одновременно с ним, бросил ящик на мостовую и побежал. После третьего окрика его срубили из автомата, а остальных взяли, кроме Ежа. Тот попытался пришить финкой конвоира, но второй сторожил его сзади и убил на месте.

Спасло Хоря, что кореши не раскололись. Все дружно указывали на Профессора как на организатора. Все написали прощения о помиловании с просьбой отправить их на фронт. «Чтобы своей кровью»,— как писалось в то время,— и все такое... Но он схлопотал четвертак. Однако на прежнюю его фамилию не вышли. И чудно. Отпечатки у них были. Видно, война многое запутала. К тому же данные о Барышеве были в Ленинграде, а мало ли что там произошло в блокаду! Он же теперь был Коляскин. Попробуй угадай.

— Жратвы на два месяца, не меньше! — сказал, подходя и садясь, Лепехин.— Давай решать.

Хорь только взглянул на него и опять задумался. Лепехин ему помог. Сегодня спас. Иначе завхоз мог и пристукнуть. Чудило, из-за Пашки... Нашел из-за кого.

— Где шестерка-то? — спросил он.

— Кто? — спросил Лепехин, поглаживая приклад карабина.— Глист? На стреме. Сам же поставил.

— Пашка где?

— А-а!—Лепехин усмехнулся.— Сбег, курва! Иначе где ему быть? Знает, платить приходит срок.

— Плохо,— сказал Хорь.— Дрек наше дело.

— Не боись.— Лепехин сощурил и без того маленькие глаза.— До милиции не добежит. Мы скорее того в Китае будем.

— Эти разговорчики, кореш, для грудных запаси,— хохотнул Хорь.— Я, братишка, советский. Нет мне резону отсюда сматываться.— Он стал серьезен.— Ты, Лепеха, пойми. Тебе выгоднее со мной идти. А тогда маршрут иной. На Охотку, может, даже хуже, чем на Читу. Подальше, зато со смыслом. У меня кореша как грибы: что под березой, что под осиной. В Чите, Иркутске, Томске, по всей Железке и в Питере, и в Москве.

— Слушай сюда, Хорь,— сказал Лепехин, сверля его кабаньими глазками,— я тебя в деле видел в скажу: меня ты не стоишь. На хитрости ты скор, а на сполнение — не ловок. Я это тебе не так говорю, я на войне четыре года отмахал, унтер-офицером был, а все твои штуки с войной не сравнятся. Говорю тебе так: я пойду на Охотку, а на Читу — без меня пойдешь. Я иду на Охотку, и Актер со мной. Вдвоем идем — проводник нужен. Алеху с собой берем и штук пять лошадей— не мене. Вот так я это дело понимаю.

Хорь, причмокивая губами, слушал Лепехина с видом полного равнодушия. На самом же деле он был оскорблен до глубины души. Этого типа он выволок из лагеря. Без его связей, без его работы он и сейчас бы гнил там, за проволокой.

— Власовец вонючий,— сказал он сквозь зубы,— мало вам русские харю-то кровью умыли. Сволочь ты. Кто послал корешей в Иркутск, чтоб тебе «ксиву» оформили? Кто уговорил «отпускных», чтоб они подрядились в партию? Кто плановал над побегом? Кто своего добился? Ты, вошь тифозная?

Лепехин не отвел взгляда, и взгляд этот был тяжелый, завораживающий.

— Что было, то было, Хорь,— сказал он и притянул карабин поближе к бедру.— А теперь, как я скажу, так и будет. И ты не рыпайся, паскуда,— он вскочил одновременно с Хорем, и ствол карабина, упершись тому в грудь, заставил Хоря сесть.— Хочешь войну со мной начать? Тут морга нет, так сгниешь.

Хорь молча разглядывал Лепехина. Вышло не так, как он ожидал. Кореш становился врагом. А это всегда опасно. Надо было торговаться. Ссориться с Лепехиным не время.

Затопали сапоги, в отверстие взглянула голова Глиста.

— Хорь,— сказал он, облизывая губы.— Тут эти... канавщики... просят, чтоб их до ветру пустили. Как скажешь?

— Пущай под себя ходят,— угрюмо пробормотал Лепехин.— Недолго им землю марать.

— А потом,— полюбопытствовал Глист,— отпустим их или как?

— Отпусти,— сказал Лепехин,— милосерд больно, зелень! А кого потом в свидетели позовут?

— Пришить я их не дам,— сказал Хорь холодно и уперся взглядом в Лепехина.— Ты, скотобаза, в Китай попрешь, а нам тут работать. Нас возьмут — я за всю мокреть ответчик? Или он? — Хорь кивнул на обомлевшего от его слов Глиста.— Чтоб «вышка» сразу?. С нами они пойдут.

— Правильно,— завопил Глист,— да и веселей! И дорогу они знают!

— Цыц,— рявкнул Лепехин.— Пошел отсюда!

Глист исчез и тут же всунулся опять.

— Так до ветру-то пускать?

— По одному,—сказал Хорь,— и под охраной. Актер пусть водит, а ты сторожи.

Глист исчез. Затопали, удаляясь, сапоги.

— Вот так, Лепехин,— сказал Хорь,— шуму от тебя много, толку нет. Все пойдут со мной. Под охраной. Под Читой мы их бросим где-нибудь, подальше от жилья. Но пришить — не дам. А ты как знаешь.

— Ухожу,— встал Лепехин.— Я б и тебя, шкуру, мог бы зараз на тот свет отправить,— он похлопал по прикладу,— да живи! Хрен с тобой.