— Я вовсе не считаю тебя некрасивой, — шепчет Сильвэн, — но тебе не кажется, что ты могла бы немного подождать, чтобы заниматься любовью?

— Чего ждать? — спросила Диана с раздражением. — Кого? Ждать! Ждать! Вечно всего надо ждать! А я вас хочу и никого другого. Вы такой красивый…

— Замолчи, — сказал Сильвэн, хотя и польщенный, — несешь бог знает что! Ты забыла, что я женат? Ты подумала о Каролине?

— Ее здесь нет. Она не узнает… А вам тоже хочется заняться со мной любовью, я знаю.

Она резко приподнимается, опираясь на вытянутые руки, сидя верхом на Сильвэне, лаская его между ногами легким, порывистым возвратным движением, которому Сильвэн больше не может противиться. Он яростно прижимает к себе легкое тельце девочки. Он уже не понимает, что делает, что говорит. Он лижет, пожирает рот Дианы, ее плечи, груди, живот. Приказывает ей уйти, убраться — и крепко прижимает к себе. Говорит ей, что не хочет ее брать, не хочет, не хочет — и покрывает слюной, ласкает руками, языком, приоткрывает ее, съедает на ее губах стон, переходящий в мольбу. Ах… мне больно! Ах да, потише, прошу вас! Ах, да, да, да, да!

Сильвэн подскочил, когда в семь часов зазвонил будильник. Диана спала, свернувшись калачиком, с улыбкой на губах, со страшно спутанными волосами, с бедрами, вымазанными засохшей кровью, на испачканной простыне. Солнце уже пронзало лучами кроны каштанов в саду, где верещали дрозды. По счастью, в доме было еще тихо.

— Диана, проснись, пожалуйста!

Сильвэн потащил ее в ванную, поставил под душ и намылил с головы до пят, рассмешив этим девочку.

— Можно подумать — убийца торопится смыть кровь до прибытия полиции, — пошутила она.

Ему было не смешно.

— Скорее! Тебе нужно вернуться в спальню, пока не проснулись Фафа и дети. Я не хочу, чтобы тебя здесь застали!

Диана послушно натянула свою футболку с Микки Маусом и трусики и на цыпочках пошла к двери.

И только тогда Сильвэн обнял ее.

— С тобой все хорошо?

— Ну да. Я очень довольна. А вы нет?

— Ты же знаешь, что мы с тобой этой ночью сделали большую, огромную глупость…

— Очень хорошую глупость, — ответила Диана, обвивая рукой шею Сильвэна.

Он погладил ее по щеке, потом добавил:

— Это должно остаться тайной между нами.

Диана приняла удивленный вид.

— Конечно, — сказала она. — Не думаете же вы, что я расскажу обо всем этом Каролине, Марине или Тома?

— Естественно, — согласился Сильвэн и добавил: — Это очень хорошая глупость, о которой мы с тобой будем вспоминать.

Диана подняла на него глаза.

— И повторим, — сказала она.

— Нет, — отрезал Сильвэн твердо. — Повторения не будет.

— Но почему?

— Потому, — ответил Сильвэн раздраженно, — потому что через три дня приезжает Каролина.

— Знаю, — проговорила непринужденным тоном Диана. — У меня есть идея.

Сильвэн взглянул на будильник.

— Пора, уходи, — приказал он. — Тебе к каким часам в школу?

— Сегодня в школу идти не надо, — заметила Диана. — Среда. Сегодня выходной. А вы? Вам надо в школу в Берси?

— Да, — сказал Сильвэн. — И я тороплюсь. Мне тут надо прибраться до ухода.

Он спешил выпроводить ее, боясь, как бы служанка или Фафа не увидели, как она выходит из его комнаты.

В паскудном настроении, которого не в силах развеять нежность прекрасного весеннего утра, Сильвэн Шевире после ухода Дианы срывает с постели простыни и вытряхивает обе подушки из наволочек, собираясь засунуть это все в стиральную машину. Дрожа в лихорадке, спеша, он натягивает купальный халат и босиком, крадучись спускается по лестнице, боясь встретить старую Фафу, Розу, служанку-португалку, которые, несомненно, удивились бы, увидев хозяина здесь в семь часов утра. Он хочет без свидетелей немедленно уничтожить навсегда следы лишения невинности мадемуазель Ларшан.

Он не чувствовал себя виноватым в том, что произошло этой ночью, как недавно предположила эта девчонка-потаскушка своей мерзкой шуткой про убийц, торопящихся до прибытия полиции отмыть следы крови своей жертвы. Он не виноват, ведь это не он, конечно, не он к ней прибежал! Ему даже трудно до конца осознать, что случилось то, что случилось. И случилось с ним, Сильвэном Шевире — то есть кем угодно, только не фавном в брачный период, не сатиром, растлителем девочек. Во-первых, ему не нравятся девочки. Даже двадцатилетние ему обычно кажутся глупышками и насмешницами. Каролина, его жена, — единственная девушка, с которой он когда-либо имел дело. И мало сказать имел дело: он был ослеплен, ошеломлен. Не скоро он забудет сияющее явление Каролины Перинья одним октябрьским утром в толпе на конезаводе в Пэне, собравшейся возле ипподрома. Он, не выносивший толкотни, пошел на этот праздник против воли, его затащил туда дядя по материнской линии, безумно любивший лошадей, которому Сильвэн хотел доставить удовольствие, сопровождая его туда. Равнодушный к цветам, запахам осеннего леса, красоте лошадей, старинных упряжек, легкости дрожек, проносившихся как ветер, Сильвэн, надувшись, поглядывал на часы и прикидывал, с какими трудностями ему придется позже столкнуться, чтобы отыскать машину, которую ему пришлось припарковать среди множества других автомобилей, более чем в километре отсюда.

Дядя, бывший офицер-кавалерист, был в своей стихии. Его хлопали по плечу, он пожимал руки. Все обитатели замков Нижней Нормандии прибыли в Пэн на ежегодный праздник. И вдруг, в толпе барышников и дворянчиков, толкавшихся по-свойски, заключая пари перед бегами или поздравляя друг друга в интимных кружках, там, против света осеннего солнца — Явление. Тонкая подвижная фигурка очень молодой женщины, которую он сначала принял за подростка, введенный в заблуждение слепившим его солнцем и ее русыми волосами, очень коротко подстриженными на затылке; а также ее белой рубашкой мужского покроя. С довольно широко расстегнутым воротом, которая была ей велика, и ее жокейскими рейтузами, скрытыми до колен сапогами для верховой езды. Назло свежести октябрьского воздуха она закатала рукава рубашки, обнажив тонкие руки, и небрежно накинула на плечо курточку из темной кожи. Ни сумочки, ни украшений. Она выделялась среди присутствующих женщин и девушек, порядком разряженных из-за желания нравиться в этот праздничный день и подворачивавших ноги в чересчур изящных для лесных опушек туфельках.

Сильвэн одним-единственным взглядом отметил миловидное лицо, загоревшее под последними летними лучами, с точечками светлых веснушек на носу и скулах, густые волосы цвета спелого хлеба, подстриженные как придется, пряди которых она отводила руками, высвобождая лоб; рыже-коричневые глаза беличьего цвета, устремленные на него, удивленные, вопрошающие, и ослепительную улыбку девушки с превосходными зубами. Скука этого дня развеялась перед Явлением. Он был очарован, увидев ее такой свежей, и смеющейся, и ясной. Он был рад, что она в этот день оделась так непохоже на других и что никакая косметика не измазала красивый рот с изящными уголками. Он благословлял ее за то, что она не подвела черным глаза беличьего цвета. Он благодарил ее за то, что она так внезапно расцвела над толпой, растаявшей, растворившейся вокруг нее, побежденной ее светом. Они были одни. И он был горд, что она идет к нему, улыбаясь, не спуская с него глаз, словно ее улыбки и взгляда уже было достаточно, чтобы привязать его к ней. Он был благодарен ей за то, что она была точно такой, какой он пожелал бы, чтобы она была, если бы его попросили описать идеальную девушку, рожденную из волны или летней ночи, — волнующей своим сходством с мальчиком, она стояла против света и казалась сестрой-близнецом принца Эрика из сказки про Русалочку — белокурого, красивого и гордого, восхищавшего Сильвэна в отрочестве. Как и он, она держала высоко поднятым подбородок. И он тоже удерживал ее взглядом, дрожа при мысли о том, что она исчезнет, затаив дыхание, словно самая красивая бабочка в мире случайно села ему на руку.

В его памяти теснились явившиеся издалека слова, которые, как ему казалось, он позабыл, — стихотворение Рильке, заставлявшее его когда-то жалеть о том, что он не знает немецкого: песня о любви и смерти корнета Кристофа де Ланжено. Кавалькада в Венгрии, бивуак в празднично украшенном замке, ночь любви, украденная у войны молодым корнетом, которого убьют на следующий день, и наверняка светловолосой графиней с глазами наверняка беличьего цвета, как у этой, в белой рубашке. И слова, выученные ранее наизусть и, как он думал, забытые, вновь приходили ему на память: «Комната в башне темна. Но они освещают лица друг друга своими улыбками. Они продвигаются ощупью, как слепые, и находят другого, как дверь… Они дадут друг другу сотню новых имен и заберут их друг у друга, нежно, как вынимают сережку»[3].