Ей также было приятно идти против новомодных идей. Когда на нее смотрели, как на редкое животное или выражали сочувствие, что у нее в таком возрасте уже столько детей, она резко обрывала удивление или сопереживание, весело заявляя, что это только начало. Когда она была беременна — а это случалось часто, — она использовала свое состояние как украшение. Показываясь где-нибудь с Сильвэном, она одевалась в чрезвычайно вызывающие платья, фасон которых придумывала сама и которые ей шили на заказ. Эти платья обтягивали ее живот, вместо того чтобы скрывать, и были так декольтированы, что почти полностью открывали ее восхитительные груди, красиво округлившиеся из-за ее состояния. Она, таким образом, была похожа на лукавых Пресвятых Дев эпохи Возрождения, чья подчеркнутая беременность напоминает скорее о памятных частях воздетых ног, следствием чего явилась, чем о грядущем деторождении. Результат был обеспечен: со своей высокой фигурой, сохранившей стройность вокруг плода, что она носила, с красивыми квадратными плечами спортсменки, которые она держала прямо, откинув назад, Каролина была чрезвычайно соблазнительна. Она это знала и наслаждалась, перехватывая возбужденные взгляды мужчин, зачарованных ее притягательным декольте. Женщины были более сдержанны. Одна из них спросила у Каролины однажды вечером, не боится ли она таким образом простудиться. «Вовсе нет, — ответила Каролина, — но когда у тебя большой живот, надо показывать груди, чтобы о нем забыли. Вот видите, вы же только их заметили!»

Сильвэн, которого веселило щегольство нового толка, был, однако, более сдержан в своем инстинкте размножения. Он заметил Каролине, что терпеть в доме много детей более утомительно, чем их делать. Воспитывать их, обеспечивать им будущее — тяжелая ответственность, не говоря уже о средствах, необходимых для того, чтобы подобающим образом заниматься всей этой оравой. Маловесомые доводы для Каролины — избалованного ребенка, никогда не испытывавшей недостатка в деньгах и твердо верившей в чудеса, порожденные этим благословенным состоянием, как учили монахини в детстве. И потом — чего бояться терпеть в доме детей, когда есть прекрасные няни, более терпеливые и зачастую более умелые, чем матери, чтобы заняться ими, когда у тебя есть другие дела? Каролина не собиралась, даже с многочисленным потомством, ограничивать себя детской. «Ты всегда говоришь, — добавила она, — что нужно создавать рабочие места, так вот мы их и создадим!»

Для самых неотложных дел у нее была ее драгоценная Франсуаза. Франсуаза Кормье, по прозвищу Фафа, уроженка Теншебрэ. Ей было двадцать восемь лет, когда она поступила на службу к Перинья, как раз перед рождением Каролины. Теперь Кормье было шестьдесят. Довольно неуживчивого нрава, она так и не вышла замуж, и Каролина была для нее всем. Оттого, что она почти присутствовала при рождении Каролины, обучала ее ходить, есть, говорить, годами убаюкивала ее песнями и сказками, от которых волосы на голове становились дыбом, мазала ей коленки бактерицидом, когда Каролина, парень в юбке, шлепалась, чуть не ломая себе кости; видела, как она из младенца превращается в девочку, а из девочки в женщину, Фафа стала ее матерью, и от нее было больше толка, чем от Козочки Перинья, всего боявшейся и способной утонуть в стакане воды.

Отъезд Каролины в пансион поверг Франсуазу в меланхолию; она оживала, только когда девочка возвращалась в Ла Фейер по воскресеньям и на каникулы. Она переживала еще тяжелее, когда Каролина уехала из дому в Англию, а потом поступила в институт в Кане. Фафа вернулась в Теншебрэ и писала ей бесконечные письма, на которые Каролина отвечала раз из пяти, но пригласила ее на свадьбу, и глаза Фафы снова заблестели, когда Каролина предложила переехать с ней в Париж. Фафа ждала этого целые годы.

Характер у нее был не из легких. Придирчивая, упорная и уверенная в том, что умеет делать все и лучше, чем кто бы то ни был, она не терпела ни возражений, ни критических замечаний, которые называла соображениями. «Ты все время высказываешь мне соображения!» Они с Каролиной говорили друг другу «ты», ссорились, мирились, как во времена Ла Фейера. Фафа часто раздражала молодую женщину, пытаясь ее опекать, как в детстве, делая ей апельсиновый сон «для витаминов» и гоняясь за ней со свитером или платком, когда Каролина выходила на улицу, слишком легко одетая, по мнению Фафы, в такой свежий весенний день. Каролина пожимала плечами, но часто уступала, чтобы от нее отвязались, но больше потому, что знала: Фафа незаменима. Именно она обеспечивала порядок в доме, к чему у Каролины не было больших способностей. Благодаря Фафе Каролина была совершенно спокойна в душе, уезжая из дома. Дети с Фафой были в безопасности. Даже если они порой изводили ее, Фафа умела добиться от них того, чего хотела, прибегая к силе, но также и к безграничному терпению. Каролина застала ее однажды увешанной коробками из-под плавленного сыра, прилаженными к ушам на веревочках. Фафа кормила Стефанию: у той не было аппетита, и она привередничала. Девочка, обожавшая картинки с коробок с сыром «Веселая Буренка», потребовала от Фафы — и успешно — нацепить коробки себе на уши, чтобы походить на ее развеселого кумира. И так смеялась, видя няню с этими украшениями, что, забыв обо всем, глотала ложечки пюре, которые ей подсовывали. Каролина попыталась возмутиться этим маскарадом и капризами Стефании, но ее осадила Фафа:

— Пусть я буду Веселой Буренкой! Ты же видишь, что она ест!

Приглядывая за всем, она была одновременно няней и экономкой. Она следила за провизией в шкафах и заставляла ходить по струнке Розу, молодую служанку-португалку, которую Каролина наняла, устав слушать жалобы Фафы на горы работы, что ей приходится выполнять, «совсем одной, чтобы поддерживать порядок в этом большом доме». Но появление Розы ее не успокоило, хотя та и освободила ее от забот по хозяйству и по кухне. Потребовалось несколько месяцев, чтобы Фафа приняла вновь прибывшую, которую считала узурпаторшей.

Каролине пришлось рассердиться, чтобы Фафа перестала бранить Розу по поводу и без, отчего та плакала и грозилась уйти.

— Черт побери, Фафа! Ты ворчишь, что у тебя слишком много работы, а когда я даю тебе помощницу, то она тебе не нужна!

Фафа в конце концов смягчила свою тиранию. Она только позволяла себе воздеть очи к небу, когда с восторгом обнаруживала малюсенькую морщинку на рубашке месье, выглаженной Розой.

Единственным местом, куда Фафа упорно отказывалась следовать за Каролиной, были Шозе. Эта континентальная нормандка терпеть не могла моря, которое, как она говорила, мешает ей спать и вызывает сердцебиение. Она предпочитала оставаться в августе одна в доме на улице Бак, ставшем ей родным, пока Шевире были на острове.

— Не заботьтесь обо мне, — говорила она. — Я очень люблю проводить отпуск в городе. Я смогу наконец насладиться Парижем.

Насладиться Парижем для Фафы было в первую очередь пойти танцевать. Причем предпочтительно аргентинское танго, уточняла она. По субботам, в свой выходной день, она бежала на Тротуары Буэнос-Айреса, на улице Ломбард. Каролина даже задумывалась, не ведет ли Фафа двойную жизнь, о которой никто не знает. Хлопоча всю неделю в платьях из серой фланели, белых фартуках и в туфлях без каблука, чинно стянув седые волосы в благодушный шиньон бабушки, забывшей о кокетстве, по субботам она выходила из своей комнаты неузнаваемой, шелестя шелковым гранатовым платьем с блестками, довольно коротким, с разрезом спереди до самых колен, открывавшим еще довольно красивые ноги, затянутые в черные чулки со стрелкой и в лодочках на высоких каблуках. Волосы Фафы были тщательно приглажены, покрыты лаком, заколоты в шиньон, покрытый золоченой сеткой, только на висках оставались два тщательно закрученных и приклеенных завитка. На губах у нее была ярко-красная помада, из ушей свисали длинные серьги с фальшивыми бриллиантами. Это был совсем другой человек.

Заинтригованная Каролина попросила у нее однажды позволения сопровождать ее на Тротуары Буэнос-Айреса и там, в кабаре с потолком, украшенным падающими звездами, серебрящимися на фоне ночи, она увидела, своими собственными глазами, как ее Фафа в объятиях г-на Каннибала скользит, становится на колено, выписывает пируэты, семенит ножками, гармонично перемежая их с длинными гибкими ногами партнера, поддерживавшего ее одной рукой всей ладонью за спину, а другой державшего за руку. Фафа, гибкая, восторженная, повиновалась ему, переходила от полуоборотов к вращениям, чередовала восьмые на выпадах и четверти на пробежках, прямо держа плечи, одновременно надменная и чувственная, иногда прижавшись лицом в профиль к лицу г-на Ганнибала. Время от времени ее нога быстро проскальзывала между ногами партнера, и она взбрыкивала согнутой лапкой, производя неизгладимое впечатление. С раскрасневшимися щеками, сияющими глазами, слегка задыхаясь, Фафа старалась, выполняя сложные па, совершенно счастливая, когда Ганнибал не делал ей замечания, приказывая без обиняков поднять колено выше: «Ты должна почувствовать мои яйца, поняла?» Она послушно повторяла фигуру, более успешно, под аплодисменты кружка зрителей, а на эстраде молодой человек с длинными волосами, лезшими ему в глаза, заставлял рыдать у себя на коленях свой бандонеон.