Отцы, хотя и тронутые красотой маленькой Перинья, но бывшие большими традиционалистами, чем их супруги, вели себя более сдержанно, тогда как матери, сами сбоку припека и зачастую низкого сословия, были большими реалистами.
Каролину Перинья, таким образом, приглашали и очень хорошо принимали на праздниках, свадьбах, раутах, и в такие дни она все-таки соглашалась сделать усилие и, чтобы уважить хозяев, принарядиться. Но балам и приемам она предпочитала поездки к морю или верхом по Бокажу, в которые увлекала с собой друзей.
Хотя ей случалось на неделе приглашать некоторых из них на студенческие посиделки в свою квартирку в Кане, она никогда не привозила их в Ла Фейер, несмотря на предложения своей матери, которой только того и надо было, чтобы устраивать для дочери ужины, приемы и балы для привлечения народа в ее красивый замок и собственного развлечения. Но Каролина всегда от этого уклонялась, и мадам Перинья не — понимала такой дикости. «Тебя все время приглашают, — сказала она однажды вечером, — а ты не отблагодаришь!» Эта торгашеская фраза рассмешила Каролину.
Правда была в том, что она любила родителей, но не хотела их показывать, сознавая, как много их с ней разделяет. Они приложили все усилия к тому, чтобы сделать из нее чужую себе, и преуспели в этом, вызывая у нее чувство неловкости, от которого ей не удавалось отделаться. Она даже не могла признаться себе без угрызений совести, что ей часто за них стыдно. Она питала к ним привязанность, но иногда ей хотелось сквозь землю провалиться. Когда ее отец, например, публично выражая свою гордость тем, что у него такая красивая дочка, называл ее своим «сокровищем», говоря о ней в ее присутствии, как о кобыле редкой породы: «А ноги-то — чудо, а бабки так и ходят» и так далее, что в устах любого другого, но только не у него, могло звучать шуткой, Каролина приходила в отчаяние. Ей не нравилась и его манера постоянно говорить о своих деньгах и, хотя он и был довольно щедр, угнетать этим остальных.
С матерью было и того хуже. Козочка плохо старела. Находясь в хронической депрессии, с тех пор как ее дочь неделями жила в Кане, и позаброшенная мужем, вечно бывшим в делах и в разъездах, она принялась есть и пить без меры, отчего стала в три раза толще. Озабоченная своим возрастом, она нелепо одевалась, наряжалась не по летам, тратила бешеные деньги, заказывая дорогим портным расставлять слишком короткие платья, открывавшие ее толстые колени и окороковидные ляжки. Одержимость мебелью уступила у нее место одержимости ожерельями, браслетами и кольцами, которыми она себя обвешивала. Муж, все так же стремящийся сделать ей приятное, не затрудняясь выбором и не теряя времени на покупку подарков, систематически преподносил ей все украшения, предлагаемые каталогом «Америкэн Экспресс-Престиж», который ему присылали на дом.
Сраженная наповал, Каролина разглядывала эту ходячую ювелирную лавку, иногда предлагая ей несколько облегчить прилавки, сделать слегка темнее чересчур обесцвеченные волосы, краситься немного скромнее или, под предлогом перемены моды, удлинить юбки, но тщетно. Козочка Перинья, упорная, уверенная в своем вкусе, посылала ее подальше.
Тяжелее всего девушке было выносить мимолетную, но шумную веселость матери, когда та была слегка под градусом. Козочка тогда, особенно если в Ла Фейере были гости, давала волю своим чувствам, щебетала, строила из себя девочку или говорила на жутком жаргоне, находя это забавным. Или же начинала стрелять глазками, объявляла, что сегодня праздник, ставила на проигрыватель танго и хватала присутствующих мужчин за талию, чтобы они с ней танцевали, тогда как Жерар Перинья, радуясь тому, что его Козочка снова в форме, хлопал себя по ляжкам, звучно хохоча.
Каролина тогда исчезала и поднималась к себе в комнату. Она знала, как заканчиваются такие вечера: ее мать, лишившись сил, принималась хныкать, вымазав лицо потекшим гримом, и мужу приходилось взвалить ее себе на спину и отнести спать.
Каролина не выносила мать еще больше, когда та старалась принять достойный вид перед людьми, производившими на нее впечатление. Эта ее манера слащаво разговаривать и отставлять мизинчик, держа чашку с чаем, а потом — бац! — забывшись, утереть рот тыльной стороной ладони! Или когда под конец обеда в ресторане она красила губы помадой — собачий жир-крольчачий зад, — долго строя гримасы перед зеркальцем в пудренице или же, широко раскрыв рот, изучала свои зубы до самых десен, выискивая в них остатки салата и извлекая их кончиком ногтя, тогда как отец, напротив жены, выпучив глаза от натуги, предавался такому же исследованию с помощью сломанной спички.
Каролина перехватывала улыбки окружающих, доставлявшие ей неимоверные страдания. Ей бы хотелось обладать достаточно сильным духом, чтобы не обращать внимания на ужасающее впечатление, которое производят ее родители. Она обвиняла себя в мещанской мелочности, в подлости. Тем не менее она знала, что способна драться, защищая их, если бы на них напали в ее присутствии. Но на них никогда не нападали открыто. Это было хуже: немая насмешка, снисходительность, презрение. Вот почему она предпочитала не показывать своих родителей и не хотела никого приглашать в Ла Фейер.
Иногда она завидовала некоторым друзьям из-за их родителей, но тотчас корила себя за это. В детстве она долгое время мечтала о том, что она найденыш, которого подобрали эти люди, и они откроют ей в день ее совершеннолетия, что ее отец был, например, великий мореход, исследователь, погибший во время полярной экспедиции, как этот Шарко на своем корабле. «Почему бы нет»? А от ее матери, конечно, безутешной, умершей от горя, производя ее на свет, она сохранит лишь фотографию молодой женщины, наверняка чуткой и робкой, в белом платье, сидящей подле арфы, касаясь ее длинными печальными руками. А как же Каролина очутилась у Перинья? Просто. Жерар один выжил при кораблекрушении. Он даже присутствовал при смерти капитана, прошептавшего ему в предсмертном хрипе: «Моя жена ждет ребенка… позаботься о ней… и о нем…» И вот так эта честная Козочка, с которой у нее не было ничего, ну совсем ничего общего, стала ей матерью. Таким образом все становилось ясно. И вот почему она любила Перинья, словно они были ее настоящими родителями. К несчастью, эта успокоительная сказочка оказалась несостоятельной, когда Каролина стала старше двенадцати лет, и тогда ей пришлось столкнуться с жестокой действительностью: она была чистопородной Перинья, рожденной Жераром и Козочкой.
В отрочестве у Каролины было несколько романчиков, но они быстро обрывались, и ею же самой. Такая же романтическая в душе, как и мать, только в более утонченной форме, она ждала — это еще не то слово — прекрасного принца, и такого прекрасного в ее воображении, восемнадцатилетней девушки, что ни один из окружавших ее юношей не мог, даже если бы очень захотел, именоваться таковым. Уповая на стрелу Амура, которая пронзила бы ее насквозь и бросила на всю жизнь в ее объятия ее принца, она ограничивалась, и не без удовольствия, тем, что была предметом желания, держа при этом на расстоянии свору хлыщей — как говорил Перинья, — увивавшихся вокруг нее.
Несмотря на свои джинсы и зачастую смелые высказывания, Каролина Перинья обладала средневековой и пламенной душой. Она ждала всепоглощающей любви, которая все сожгла бы на своем пути и саму смерть лишила бы смысла. Любви, как та, что описана в самой красивой, самой увлекательной книге в ее библиотеке — «Романе о Тристане и Изольде», которому по меньшей мере было веков восемь, когда она открыла его для себя в пятнадцать лет, и который перевернул всю ее жизнь. Она столько раз читала его и перечитывала, что знала наизусть и, как Изольда, ждала своего Тристана, думая о том, где же он скрывается, удивляясь, что он не торопится ответить на ее зов. Но она была уверена — он родился и где-то дышит, ходит или смеется; может быть, на краю света, может быть, совсем рядом с ней. Уверена еще и в том, что он идет к ней и скоро появится. Часто она представляла себе жизнь этого неведомого принца, который шел к ней целую вечность. Она звала его, разговаривала с ним, заклинала его и предавалась всем видам волшебства и суевериям, что умеют придумывать девушки, больные любовью, с тех пор как живут на земле. Она обрывала лепестки ромашек, прячась, чтобы над ней не смеялись; зажигала свечи, гадала по картам или сивилловым пророчествам; загадывала на столбы на тротуаре, номера поездов, цвет проезжающих машин; вопрошала облака, очертания волн, крики птиц, играла в оракул со словами из словаря, заголовками газет. Все было для нее знаком.
