— Как же вы не предупредили меня, доктор, ведь вы совсем недавно выслушивали ее!.. Эти мерзкие болезни никогда не возникают сразу. Значит, вы ничего не замечали?
— Я замечал кое-что, — тихо сказал Казенов.
Лазар разразился пронзительным смехом.
— Послушайте, милейший, — сказал доктор, — я считаю себя не глупее других, и, однако, не раз случалось, что я ничего не предвидел и стоял перед больным как дурак… Вы возмущаете меня, вы требуете, чтобы врач все знал, а мы почитаем за счастье, если удается хоть немного разобраться в этой сложной машине — человеческом организме.
Он рассердился и начал писать рецепт, с раздражением царапая пером по тонкой бумаге. В резких движениях его большого тела чувствовалась выправка старого моряка. Но когда он поднялся и увидел поникших, удрученных Лазара и Полину, его суровое, обветренное морскими бурями лицо смягчилось.
— Бедные дети, — сказал он, — мы сделаем все возможное, чтобы она выкарабкалась… Вы же знаете, я не хочу разыгрывать перед вами знаменитость. Ну так вот! Положа руку на сердце, пока я ничего не могу сказать. Однако мне кажется, что непосредственной опасности нет.
Он уехал, справившись, есть ли у Лазара настой наперстянки. В рецепте было прописано растирать ноги больной этой настойкой и давать внутрь по нескольку капель на стакан сладкой воды. Пока этого достаточно, а завтра он привезет пилюли. Может быть, придется пустить кровь. Полина проводила доктора до экипажа, чтобы узнать правду; но правда заключалась в том, что он не решался высказать свое мнение. Когда она вернулась на кухню, Лазар перечитывал рецепт. При виде слова «наперстянка» он опять побледнел.
— Не тужите так! — сказала Вероника, которая нарочно осталась на кухне чистить картофель, чтобы все слышать. — Известно — все врачи коновалы. Раз он не знает, что сказать, стало быть, нет ничего серьезного.
Они тут же затеяли спор, стоя возле миски, в которую кухарка нарезала картофель. Полина тоже успокаивала кузена. Утром она навестила тетку и нашла, что та хорошо выглядит; с таким цветом лица не умирают. Но Лазар лихорадочно вертел рецепт между пальцами. Слово «наперстянка» пылало перед ним. Мать обречена.
— Я поднимусь к ней, — сказал он наконец. У двери он заколебался и спросил кузину: — А ты не зайдешь на минутку?
— Я боюсь ей докучать, — тихо произнесла она.
Наступило тягостное молчание, и он поднялся один, не сказав больше ни слова.
Чтобы не тревожить отца, Лазар, бледный и молчаливый, все же вышел к завтраку. То и дело раздавались звонки, призывавшие Веронику, которая носилась взад и вперед с тарелками, хотя больная почти ничего не ела; спустившись, она рассказывала Полине, что там, наверху, бедный молодой человек совсем потерял голову. Смотреть тяжело, как он стоит у постели матери, дрожащий, неловкий, с расстроенным лицом, словно боится, что она каждую минуту может умереть у него на руках. Около трех служанка снова поднялась к г-же Шанто, а потом, перегнувшись через перила, позвала Полину. Когда та поднялась на второй этаж, Вероника сказала:
— Вам бы нужно войти, барышня, чтобы поддержать его, не беда, если это ее разозлит! Она хочет, чтобы он повернул ее, а он весь дрожит, не смеет даже притронуться!.. Ну, а меня-то она и близко не подпускает.
Полина вошла. Г-жа Шанто сидела прямо, обложенная подушками, и, если бы не прерывистое тяжелое дыхание, можно было подумать, что она лежит в постели просто из лени. Стоя подле нее, Лазар бормотал:
— Значит, ты хочешь, чтобы я повернул тебя на правый бок?
— Да, подтолкни меня легонечко… Ах, мое бедное дитя, да ты не знаешь, как взяться за дело!
Но девушка уже бережно приподняла ее и повернула.
— Дай-ка лучше я, ведь я привыкла с дядей… Так тебе удобно?
Рассерженная г-жа Шанто ворчала, что ей больно. При малейшем движении она начинала задыхаться. С минуту она лежала с потемневшим лицом, прерывисто дыша. Лазар спрятался за полог кровати, чтобы скрыть свою тревогу. Он задержался в спальне, пока Полина растирала настойкой наперстянки ноги больной. Лазар отворачивался, но время от времени невольно бросал взгляд на эти страшные ноги, неподвижные глыбы белесого мяса; он был в полном отчаянии. Заметив, что он так расстроен, кузина сочла за лучшее услать его из комнаты. Она подошла к нему и, видя, что г-жа Шанто задремала, утомленная переменой положения, шепотом сказала:
— Будет лучше, если ты уйдешь.
С минуту Лазар сопротивлялся, слезы ослепляли его. Но потом уступил и вышел, стыдясь своего малодушия и бормоча:
— Господи! Я не могу! Я не в силах!
Проснувшись, больная сначала не заметила, что сын вышел. Казалось, на нее нашло оцепенение, она замкнулась в себе из эгоистической потребности чувствовать, что еще живет. Ей мешало только присутствие Полины, хотя девушка совсем стушевалась и молча, не шелохнувшись сидела в сторонке. Но когда тетка вытянула шею, Полина сочла нужным коротко сказать:
— Это я, не беспокойся… Лазар ушел в Вершмон, ему необходимо повидать плотника.
— Ладно, ладно, — прошептала г-жа Шанто.
— Ведь не так уж ты больна, чтобы ему нельзя было уйти по делам?
— Разумеется.
С той поры г-жа Шанто лишь изредка вспоминала о сыне, которого еще недавно так обожала. Перед концом он как бы ушел из ее жизни, хотя прежде был единственным смыслом и целью ее существования. Начался распад мозга, она не интересовалась ничем и могла думать лишь о своем здоровье. Казалось, она принимает заботы племянницы, даже не сознавая, что та ухаживает за ней вместо сына. Однако недоверие ее усиливалось, и она непрерывно следила подозрительным, бегающим взглядом за суетившейся у ее постели Полиной.
В это время Лазар, растерянный и убитый, спустился на кухню. Весь дом внушал ему страх: он не мог сидеть в своей комнате, боясь гнетущего одиночества, не смел входить в столовую, где при виде отца, спокойно читавшего газету, его начинали душить слезы. Поэтому он то и дело возвращался на кухню, единственный теплый и обжитый уголок: там Вероника воевала с кастрюлями, как в прежние добрые времена, и тогда он успокаивался. Видя, что он усаживается подле огня на своем излюбленном соломенном стуле, служанка с присущей ей прямотой выбранила его за малодушие:
— Право же, сударь, от вас мало толку. Опять бедной барышне придется расхлебывать… Можно подумать, будто здесь никогда не было больных; вспомните-ка, ведь вы отлично ухаживали за кузиной, когда она едва не померла от горла… Ага! Вам нечего возразить, вы целых две недели сиднем сидели наверху да ворочали ее, как малое дитя.
Лазар слушал в полном изумлении. Он и сам не понимал, почему он поступал так по-разному, так нелогично.
— Ты права, — согласился он, — это верно.
— Вы никого не подпускали к ней, — продолжала служанка, — а на барышню было еще горше глядеть, чем на хозяйку, уж больно она мучилась. Выйдешь, бывало, от нее — все нутро переворачивается; я и крошки хлеба не могла проглотить. А теперь только мать слегла, вы вдруг раскисли! Даже ни разу лекарства ей не подали. Какая бы она ни была, а она вам родная мать.
Лазар уже не слушал ее, он упорно глядел перед собой в пустоту и наконец прошептал:
— Чего ты от меня хочешь? Я не могу… Вероятно потому, что это мама, не могу… Когда я смотрю на нее, на эти страшные ноги и говорю себе: она обречена, что-то обрывается во мне, я готов закричать, завыть, как зверь, и я убегаю из комнаты.
Лазар опять дрожал всем телом. Он поднял упавший со стола нож и стал разглядывать его глазами, полными слез, почти ничего не видя. Наступило молчание. Вероника занялась своими делами, чтобы скрыть душившее ее волнение. Наконец она сказала:
— Послушайте, господин Лазар, ступайте-ка лучше побродите немного по берегу. Вы мне мешаете, вечно путаетесь под ногами… Да прихватите с собой Матье. Он, несносный, тоже места себе не находит. Я просто извелась с ним, все рвется наверх, к хозяйке.
На другой день доктор Казенов еще колебался. Может быть, катастрофа наступит внезапно, а может, больная поправится на более или менее длительный срок, если отек уменьшится. Он раздумал пускать ей кровь и назначил лишь пилюли, которые принес с собой, да по-прежнему втирать настой наперстянки. Его удрученный вид и глухое раздражение изобличали, что он мало верит в лекарства, когда происходит постепенный распад всего организма, тут медицина бессильна.
