Все возражения отпали: безошибочный расчет приводил нас к неопровержимому заключению. Пришлось примириться с фантастической правдой и согласиться, что дважды два не четыре, а a+b.[3]

Я продолжал испытывать блаженный покой: я знал, в чем дело.

Гамбертен продолжал:

— Игуанодон сможет прожить до наступления холодов; исключительная жара этого лета дает ему эту возможность. Умеренное лето убило бы его. Но он любит болотистые местности — сухие места вредны для него. К счастью, сушь уменьшается, а кроме того, я убежден, что он пользуется для утоления жажды и купания подземным ручьем. И это большое счастье, потому что он нуждается в громадном количестве воды; держу пари, что это он выпил воду из старой цистерны, того же происхождения и пена нашей старой Жабы — она обмирала от страха при виде этого чудовища. Теперь я хотел бы знать, почему его не видно при свете дня… А, знаю! Его глаза устроены так, что привыкли к свету неяркого солнца, смягченному вечными туманами. Наш яркий свет ослепляет его. Он выносит только свет ночи, зари и заката солнца.

Я спросил:

— Вы догадываетесь, почему он заходит так далеко от пещеры? Из предосторожности ему следовало бы оставаться в лесу, поближе к пещере.

— Он искал листьев понежнее, так как его клюв еще недоразвит. В поисках нежной пищи он добрался до индийского жасмина, затем, когда его клюв затвердел, он принялся за чинары. Вы сами констатировали его первый опыт с этим деревом. Я не нахожу больше ничего непонятного в этой истории. А вы, Дюпон?

Я внезапно схватил его за руку:

— Гамбертен, а если их там несколько?

— Они все равно все умрут через несколько недель, осенью. Но он один.

— Откуда вы это берете?

— Следите за мной хорошенько: если бы каким-нибудь сверхъестественным способом — чудом — от обвала сохранилось бы несколько яиц и, если бы их постигла участь яйца нашего игуанодона, то все животные вылупились бы одновременно, так как условия зарождения были бы тождественны для всех и до этого времени не встречались еще. Эти животные, появившись одновременно на свет Божий, почувствовали бы одновременно голод, и инстинкт привел бы их одновременно к тому же месту. Они явились бы все вместе объедать наши деревья. А между тем…

— Да, но представьте себе, — возразил я, — что дело шло бы не об игуанодонах, а о других каких-нибудь ящерицах, ну, например, о компсоньятах…

— В этом случае их присутствие проявилось бы каким-нибудь образом, будьте в этом уверены. Но предполагать это значит понапрасну создавать себе обстановку для страха. Подумайте только о тысячах случайностей, которые должны были совпасть, чтобы сделать возможным рождение в наш век игуанодона. Было бы безумием допустить, что те же случайности могут повториться несколько раз…

Мне показалось, что это объяснение страдает большими недостатками. Но должен сознаться, что мой страх покоился на слишком шатком основании, а действительность была настолько интересна, что не оставляла места для фантастических предположений в другой области.

К тому же, Гамбертен отвлек мои мысли в другую сторону. Он решил поймать игуанодона живым, и мы придумывали способ заманить его в пустой сарай, чтобы запереть его там.

Гамбертен каждые десять минут предлагал новый план, но мы тут же убеждались в его неосуществимости. Я лично не сумел предложить ничего, чувствуя, что я ни с какой стороны не приспособлен к охоте на анахронизм.

Мы увидели игуанодона двадцатого июля, около полуночи. Мы стояли у окна коридора, во втором этаже, откуда виден лес.

Животное переходило через лужайку, направляясь к цистерне. Если оно не пользовалось подземным ручьем, то должно было сильно страдать от недостатка воды, так как жара все усиливалась, а грозы хотя и быстро следовали одна за другой, но мало помогали.

Вопреки мнению натуралистов-палеонтологов, у игуанодона оказались уши такие же, как у лошади, или, вернее, у гиппопотама. Он передвигался, шагая торжественной и в то же время смешной походкой, таща за собой хвост, напоминая не столько настоящего дракона, сколько форму его, обтянутую парусиной, в которую наряжаются статисты, изображая дракона на подмостках; ноги его передвигались так же, как наши, но казались слишком маленькими для такого грузного и громоздкого туловища; что же касается рук, то они глупо и бесцельно болтались, как у манекена.

В общем, он производил впечатление гигантского, громоздкого и смешного существа.

Мы стояли совершенно тихо, не шевелясь.

Вдруг страшно взволнованный Гамбертен начал делать:

— Псст! Псст! Псст!

Точно так, как подзывают кошку.

Я грубо зажал ему рот рукой.

Чудовище, остановившись, глядело на нас, выставив вперед свои ужасные большие пальцы. Затем, повернувшись к нам спиной, оно побежало, переваливаясь с ноги на ногу, как пингвин, двигая руками, как птица машет крыльями.

— Смотрите, смотрите! — кричал Гамбертен вне себя. — Стремление полететь! Он хотел бы взлететь… и это стремление вызовет удлинение пальцев… и его потомки полетят…

— Гамбертен, Гамбертен, что вы наделали!

Мой друг посмотрел на меня со странным выражением в глазах.

— Я хотел пошутить, — сказал он наконец. — Нечего бояться какого-то травоядного…

— Но его большие пальцы!..

— Пустое, он не может меня достать на высоте второго этажа в окне, от которого я каждую минуту могу отойти…

— Это, положим, правда, но какая…

Меня перебил пронзительный, свирепый крик неслыханной силы; действительно, он напоминал звук трения колеса об рельсы, звук, который произвел на меня такое впечатление как-то за обедом, но это сравнение было в данном случае неприменимо. Если бы обвал мог выть, то он бы издал крик такой силы. Получалось впечатление, точно тишину что-то прорезало, как молния спокойное небо. По моему мнению, животное зарычало у пещеры перед тем, как войти в нее.

С боязливым нетерпением, с неуспокоившейся еще болью в ушах, мы ждали повторения крика. Но все было тщетно.

Гамбертен пробормотал:

— Я никогда не предполагал, чтобы глотка игуанодона могла издавать такие звуки. Обратили ли вы внимание на оттенок злобы? Я думаю, что он недоволен моей маленькой шуткой… Уверяю вас, что это была простая шутка. Надо будет на будущее время принять меры предосторожности…

Мы были до такой степени взволнованы, что звук открываемой двери заставил нас привскочить. Фома и его жена вбежали в одних рубашках, напуганные криком.

Гамбертен, погруженный в свои мысли, не обратил на них никакого внимания. Я и сам был не меньше взволнован, так что мне с трудом удалось их успокоить.

— Ступайте обратно и ложитесь спать. Нам не угрожает никакая опасность. Должно быть, сбежавшие свиньи дерутся и крик их показался особенно ужасным благодаря молчанию и мраку ночи. Теперь все кончено, вы слышите, что все утихло. Только надо воздержаться на некоторое время от прогулок по лесу, потому что, должно быть, это взбесившиеся свиньи. Лучше не встречаться с ними.

Наконец супруги решились уйти.

Гамбертен продолжал стоять у окна, внимательно присматриваясь к лесу.

— Ну довольно, — сказал я, — пойдемте спать!

Я положил ему руку на плечо. Но он, не оглядываясь, лягнул меня ногой. Очень спокойным тоном он разговаривал сам с собой:

— Я должен поймать его; хоть один день я должен иметь возможность изучить его в живом виде… потом хорошо будет его анатомировать… я составлю описание… и мое сочинение займет место в библиотеках между Дарвином и Кювье…

— Гамбертен, — умоляющим тоном сказал я.

Он повернулся ко мне:

— Идиот! Что вам, трудно придумать западню, вы, торговец велосипедами, болван, получеловек!..

— Гамбертен, пойдемте. Я придумаю западню, это решенное дело. Мне уже кое-что пришло на ум… трапп… завтра я объясню вам систему, если вы сейчас мирно ляжете спать.

После долгих уговоров мне удалось увести его, а затем и уложить спать.