- А почему же ты оказался на Севере? – тихо спросила Регда.
Дайран помедлил.
- У меня была невеста…
- Была?
- Ну, она и сейчас есть, только уже не моя невеста, чужая. А может, и жена уже. Элис. Княжна. Красивая… - он сказал это с грустной гордостью. – Уже помолвка была объявлена и дата свадьбы назначена. А потом…
… А потом до него дошел слушок, и он дал в рожу тому, кто этот слушок принес. И еще одному. И еще. И долго не мог понять, почему господа офицеры, случись быть рассказанным в компании похабному анекдоту, ржут и так сочувствующе на него посматривают. И сам ржал вместе со всеми. Глупый влюбленный мальчик.
И был бал по случаю именин великого князя. Такой роскошный был бал, с фейерверком, мороженым, живыми павлинами и иноземными музыкантами. Но ему никто не был нужен – ни павлины, ни музыканты, ни влиятельные знакомства – он был влюблен и счастлив. Боже, он обожал ее, свою золотоволосую Элис, он ее боготворил, и боялся дотронуться до кончиков любимых пальцев – при том, что когда-то – давно, ДО НЕЕ, в прошлой жизни волочился за девчонками не раз и не два, и не только пальцев касался, но и много чего другого. А здесь – он мог позволить себе поцеловать лишь ладонь, а к запястью не смел прикоснуться. И когда вел ее в танце, обнимая тонкий стан, так горд был и так счастлив, еще и потому, что его невеста – самая прекрасная девушка в зале. Во всей столице. На всем свете.
А она и вправду была хороша – в бледно-лиловом платье, с нитями жемчуга в высокой прическе, с гордым и надменным выражением на точеном лице. Она командовала им, и Дайран подчинялся, как послушный щенок.
Потом Элис сказала, что ей нужно поправить прическу, и исчезла. Дайран ждал терпеливо и долго, сначала в бальной зале, потом вышел в сад. Шел вдоль ярко освещенных распахнутых окон, бросающих в теплую темень звуки музыки и веселый смех, потом свернул на одну из аллей. Здесь было тише и темнее. Он медленно пошел вглубь сада, к раскиданным там и сям беседкам. И остановившись у фонтана, услышал звуки.
Сначала подумал – плохо кому-то, кинулся на помощь. А потом остановился, словно налетев на стену. Его недоступная звезда, его богиня, его любимая откинулась на изящно вырезанную спинку скамьи и постанывала, прикрыв глаза. Прическа ее растрепалась, плечи и царственная белая грудь выбились из бледно-лилового вороха кружев. А высокую шею и ключицу, и ту самую родинку, которую он, Дайран, так часто пожирал глазами, но к которой не смел прикоснуться губами, жевал и слюнявил невысокий франт в штатском. Руки франта бесстыдно шарили под пышным ворохом юбок Элис, а ее руки теребили его взбитую прическу.
Дайран сначала даже не осознал то, что видел. Он растерялся так, что стоял столбом и смотрел на них. Элис открыла глаза – и увидела его. И резко отпрянула, вскрикнула, поправляя ворот. Франт оторвался от нее – и тоже увидел его, незадачливого обманутого жениха.
Дайран молча подошел к ним. Посмотрел на Элис. Узнал франта – сына влиятельного герцога. Уже сорвал с руки перчатку, чтобы кинуть ему под ноги и уйти, прислать секундантов и решить дело так, как оно того стоило. Но натолкнулся на взгляд молодого герцога – насмешливый, наглый и ни капельки даже не смущенный. И не выдержал. Он схватил герцога за накрахмаленный ворот, притиснул к столбику беседки и наотмашь съездил тому по роже. Раз, другой. Герцог завопил заячьим голосом, но от удара под дых замолк. Вскрикнула Элис. Дайран с наслаждением пнул упавшего франта ногой, выскочил из беседки, резко развернулся и зашагал по аллее. Элис кинулась было за ним, но он отшвырнул ее, словно собачонку.
Всю ночь он метался по комнате, грыз руки, пытаясь заплакать, но слез не было. Пытался напиться – вино не приносило облегчения. А на рассвете услышал шум шагов внизу, потом бряцание шпор и голоса - и все понял.
Над этой историей хохотала потом вся столица. Элис, по слухам, срочно уехала в загородное имение – лечиться от горячки. Герцог Энгринский ходил туча тучей, а сын его не показывался на люди, пока не сошли синяки. Дайрана – офицера лейб-гвардии – поместили почему-то в городскую тюрьму, где держали обычно влиятельных гражданских лиц. Мать дважды приезжала к нему, но держалась холодно и отчужденно. Дайран видел синеву под ее запавшими глазами, и стыд сжимал ему горло, но вслух оба они не произнесли ничего. Отец был один раз, сказал «Дурак», и ушел. И только сестренка, заплакав, кинулась Дайрану на шею и, обняв, шепотом проговорила:
- Я тебе верю…
Суд был быстрый и какой-то скомканный, приговор – странный: перевод в армейскую часть на Север в той же должности. Дайран так и не понял, отец ли похлопотал за него (что вряд ли – он был старой школы, этот высокий седой генерал, и понятия о чести у него были тоже старые - безупречные), или император счел эту историю фарсом (чем она, собственно, и являлась) и решил ограничиться полумерой. Потому что вообще-то за оскорбление птицы такого полета, как семейство герцогов Энгринских, полагались как минимум каторжные работы на десять лет.
Вот только никто не удосужился уточнить, на какой срок переводится капитан Ойолла на Север.
Элис ни словом, ни письмом не дала знать о себе. И только уже в дороге, уже неподалеку от бывшей границы между Севером и Югом догнал Дайрана гонец. И протянул маленький сверточек, и, развернув коня, тут же рванул в обратный путь, не говоря ни слова. Дайран распечатал сверток – оттуда выпало серебряное кольцо, подарок молодого и глупого капитана своей обожаемой невесте к дню помолвки. Дайран молча покачал колечко на ладони и, широко размахнувшись, зашвырнул его в придорожные кусты. Как знать, может, какой-нибудь нищий бродяга подберет случайно дорогую безделушку, продаст старьевщику за несколько монет и будет безмерно счастлив.
Вот так оно все и вышло…
Дайран посмотрел на Регду и, пряча неловкость, спросил:
- Дурак я, да?
- Почему же дурак, - откликнулась она, помедлив. – Ты-то как раз не дурак… - И вздохнула. Поворошила веткой дрова в костре. – Знаешь… лучше, что это случилось ДО свадьбы. Представляешь, что было бы, если бы – после.
- Да я сам себе это тысячу раз повторял, - невесело признался Дайран. – Не помогает…
- Ты… до сих пор ее любишь? – осторожно спросила Регда.
Дайран усмехнулся.
- Сначала – думал, что я ее ненавижу. Потом – что люблю по-прежнему. А теперь уже и не знаю. Два с половиной года прошло… Зарастает потихоньку…
И тогда Регда протянула руку и тихонько погладила его по рукаву мундира.
Они долго разговаривали в тот вечер, но к этой истории больше не возвращались. Болтали обо всем на свете; уже за полночь дело шло, а огонь все горел. Впрочем, и спать-то им теперь было лечь просто – всего только вытянись у костра: нет ни одеял, ни подушек, и далеко идти не надо. Дайран рассказывал о своем детстве, стараясь вспоминать особо смешные моменты, Регда негромко смеялась, поблескивая белизной зубов. Все вроде бы хорошо шло, только грызла Дайрана какая-то неловкость, и он не мог понять ее причину. И уже когда они улеглись – рядом, ради тепла прижавшись друг к другу, и девушка, кажется, уже заснула, понял офицер Ойолла причину своей странной неловкости.
Он не хотел выполнять приказ.
И не только потому, что жалко было пленницу, к этой-то жалости он уже привык, ведь жил с ней с самого начала странного и нелепого их путешествия. Он не хотел ее никому отдавать. Вообще никому.
При том, что Дайран так и не знал о девушке практически ничего – она умело обходила молчанием запретные темы или отделывалась скупыми невнятными ответами на задаваемые им вопросы – при всем при том Дайран уже считал ее не чужой, а своей. Была у него такая привычка – всех людей, когда-либо встречаемых им по жизни, он четко делил на своих и чужих. И не имело значения, в каких отношениях он находился с человеком – «чужим» мог стать даже родной брат, а «своим» – абсолютно посторонний трактирщик на постоялом дворе, к примеру. С «чужими» он быть связан кровным родством или просто приятельствовать, а со «своими» не обменяться и парой слов за всю жизнь, но факт оставался фактом. За людей, входящих в категорию «своих», Дайран мог, образно выражаясь, перегрызть глотку кому угодно, прикрыть им спину в любой ситуации и никогда не отказать в помощи. На «чужих» все это не распространялось. «Свои» могли никогда не отплатить ему ни помощью, ни участием – от них этого не требовалось, им достаточно было одного – быть на этом свете. К «своим» относились мать и отец, сестра, по странному стечению обстоятельств Брен Дин-Хара, потом старый солдат, бывший его тюремщиком во время заключения, и двое детских друзей, оставшихся в столице. Когда-то здесь же числилась и Элис. «Чужими» были все остальные, включая многочисленных родственников, подружек и приятелей. Мало кто знал об этой особенности Дайрана Ойоллы, слывшего в столице компанейским парнем (не без придури, конечно, но кто без нее?), умницей и хорошим товарищем. Только сестра, порой вздыхая, говорила:
