Стянув с головы войлочный шляпок, Трифон с поклоном поздоровался со мной, когда я под конвоем солдат с винтовками выходил из избы.
– Доброго утречка вам, Егорий Митрич.
– И тебе, Трифон, не хворать, – ответил ему и уселся рядом с ним на облучок.
Поглядел на солдат, смолящих махорку в самокрутках, и сказал ехидно:
– Что тормозим, служивые, или у вас люди не так шибко раненые, как обсказывали?
Принадлежность этих, с позволения сказать, воинов была неясной. Никаких знаков различия они на своей форме – сильно потрепанной летней форме Русской императорской армии, – не несли. Ни кокард каких, ни лент на головных уборах не было. Как и погон.
– Трифон, – спросил тихонечко, – напомни мне: какое сегодня число?
– Так это… – вылупил на меня он белесые зенки, – сентябрь на дворе пятый день.
– А год?
– Год осьмнадцатый. Второй, как царя скинули. И второй год Республики, уже пять дён как[2].
– Дела… – только и промолвил.
Пошарил по карманам, но сигарет не обнаружил. Ну да. Сигареты же в камуфле остались, а на мне сейчас не пойми что надето.
– Трифон, у тебя закурить не найдется?
– Так не смолишь ты, Митрич, и нам всегда пенял на то, что вредно это для организьмы.
– Что-то захотелось, – отвернулся я от мужика.
Военные в это время, поплевав на окурки, пригасили их о каблуки и полезли на телегу, в заботливо накиданное Трифоном сено.
– Кудыть ехоть-то? – спросил их Трифон, не оборачиваясь.
– В Лятошиновку, – ответил тот молодой, что с шашкой.
– Ну, хоть недалече, – с облегчением выдохнул Трифон и, набрав полную грудь воздуха, треснул вожжами по крупу своего мерина: – Но! Пошел, проклятый заклейменный!
Мерин невозмутимо и привычно застучал большими копытами по траве между колеями дороги, легко таща за собой телегу с шестью солдатами. Все же этот артиллерийский конь был привычен таскать в упряжке с еще пятью такими же две с половиной тонны походного веса гаубицы. С ездовыми. Что ему полдюжины не сильно откормленных человеческих тушек?
Я осмотрелся. Лес за селом действительно стал покрываться желтым листом. Но еще как-то робко. В низинах стоял жидкий туман. Убранные поля желтели стерней. Действительно осень уже.
Голода я не чувствовал, хотя изо всей еды выпил с утра только кружку колодезной воды из ведра в сенях. И конвоиры меня понукали, чтоб быстрей собирался. Этих дармоедов мне кормить совсем не хотелось. А пришлось бы, засвети я перед ними снедь.
– Господа военные, осветите темным селянам политический момент, – вдруг спросил Трифон, ёрничая.
– Господа все у прошлом году кончились, – спокойно, даже с некоторой ленцой, ответил один из солдат, – а те, кто не кончились, тех мы докончим. Всенепременно.
Последнее слово он сказал с какой-то мечтательной интонацией.
– Ну, так как насчет политического момента? – пропустил Трифон мимо ушей революционную сентенцию. – Продразверстку исчо не отменили?
Хохот был ему ответом.
– Кто ж тебе ее отменит, когда в Москве и Питере почитай что голод, – сказал молодой.
– Ну да, ну да… – скуксился Трифон, – оно понятно…
Но молодой, как оказалось, не все сказал.
– Три дня назад ВЦИК[3] постановил превратить Республику в военный лагерь. Создан Революционный военный совет, который возглавил товарищ Троцкий. Все красные партизанские отряды сводятся в единую регулярную Красную армию. – И уточнил, оттенив голосом: – Рабоче-крестьянскую Красную армию. Вашу армию. А ее тоже кормить надоть. Так что нескоро продразверстка ваша закончится. Скоро придут к тебе из Пензы товарищи рабочие. Жди. Мешки готовь.
И красные партизаны снова заржали.
Чувствовалось, что они как-то ощущают свое превосходство над сельскими жителями. И это превосходство, скорее всего, кроется не в идеологии, которой им промывают мозги, а просто в том потертом оружии, которые они держат в руках. «Винтовка рождает власть», – так, кажется, Мао сказал в сороковых годах. А сейчас восемнадцатый. Эти мужики в потрепанной униформе не могут так четко выразить свою мысль, как образованный китаец по имени Цзэдун, но чувствуют то же самое. И это чувство им нравится.
Анархистская революционная вольница, которую скоро «лев революции» Троцкий станет лечить расстрелами популярных партизанских командиров.
Угораздило же так попасть. Да что там попасть – вляпаться! Хуже, чем на эту Новую Землю, на которой меня убили. Долго я тут не протяну. Не с моим длинным языком жить при красных. «Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется»[4]. У них сейчас одно наказание за все – расстрел.
Только мне уже все по фиг. Я, наверное, теперь Агасфер. Тот самый «вечный жид», только не в собственной мумии по свету шатаюсь, а так вот переселяюсь незнамо как из тела в тело, из времени во время. И это открытие что-то меня не радует. Хотя всяко лучше банального небытия.
Через час неспешной прогулки на трясучей телеге среди зеленеющих еще дубрав остановились перед двухэтажным домом волостной управы в соседнем селе.
Молодой партизан, придерживая шашку, тут же пташкой взлетел на крыльцо и пропал, хлопнув дверью.
Военные повылезали с телеги, тут же принявшись смолить махорку.
К телеге подошел мужик, одетый, несмотря на тепло, в справный армяк, поздоровался с нами и поинтересовался:
– Как там у вас, Трифон, Лятошинский сад ноне – с урожаем? – И выщербился довольной улыбкой из густой бороды.
– А тебе какое дело? – ответил Трифон, сворачивая цигарку.
– Да вот хотим княгинюшку пощипать на яблоки-груши. Сушки на зиму нарезать. Им все одно столько не сожрать, хошь в три раза кишку удлини. А продать столько нынче негде. Да и вывезти нечем.
– А че мальцов не пошлете? – спросил Трифон, заклеивая цигарку языком.
– Дык, сам знаш, сторож-то у княгинюшки дюже злой. И берданка у него солью заряжена. Жалко мальцов-то.
– А свою дупу тебе, знать, не жалко? – усмехнулся Трифон, чиркая колесиком фронтовой зажигалки – самодельной из латунного патрона – и с наслаждением прикуривая.
Эту занимательную беседу дослушать не удалось, так как молодой партизан выглянул из двери управы и крикнул:
– Фершал, пошли со мной! Товарищ Фактор требуют.
Товарищ Фактор оказался субтильным молодым еще человеком, которому на вид не было и тридцати. На его белобрысой голове, стриженной довольно смешно – вся под «ноль», а на лбу короткий чубчик; так любили стричь мальчишек-дошколят в дни моего детства, – резко выделялись нафабренные чем-то черным огромные «буденновские» усы. Одет он был в шевиотовую гимнастерку защитного цвета без погон, а щегольские синие диагоналевые галифе были заправлены в желтые сапоги со шнуровкой по всей голени. На обычном офицерском поясе висела порыжелая нагановская кобура. Холодного оружия товарищ Фактор не признавал.
– Вы врач? – спросил товарищ Фактор.
При этом он посчитал совершенно ненужным со мной здороваться. Но не преминул высверлить мой мозг белесыми глазами в рыжих ресницах и по-жандармски «прочитать у меня в сердце»[5].
– Нет. Фельдшер, – ответил я, решив не представляться, если со мной не здороваются.
Ибо не фиг.
– На вас выпала благородная задача вернуть к жизни великого революционера, который начинал бороться с проклятым царизмом еще в конце прошлого века в Бунде[6]. Проникнетесь этой ответственностью, ибо права на ошибку у вас нет. Товарищ Нахамкес должен жить и вести угнетенные трудящиеся массы к светлой социалистической будущности.
Товарищ Фактор заложил левую руку за пояс, а правой, сжав ее в кулак, стал неуемно жестикулировать. Чувствовалось, что в таком трансе, в который он себя сейчас загонял, он мог говорить часами.
