Владимир Семенович Лебедев, с которым К.И. Чуковский беседовал в Барвихе, был в то время помощником Н.С. Хрущева. Так что не исключено, что в его распоряжении действительно имелись такие документы. Хотя, по правде говоря, трудно представить, чтобы Сталин отказался от своего намерения физически уничтожить Шолохова только потому, что человек, которому поручено было его застрелить, вдруг передумал.
Одно только тут не вызывает сомнений: если бы Сталин по каким-то своим соображениям и впрямь решил расправиться с Шолоховым, он вряд ли дал бы команду арестовать его. Скорее всего решил бы устранить его именно вот так, как рассказал об этом Чуковскому Лебедев. Как Кирова. Или как Михоэлса, о способе устранения которого — это слышала его дочь Светлана — он сказал: «Тогда — автомобильная катастрофа».
* * *
Шолохов не мог не понимать, что ходит по краю пропасти.
На этот раз Сталин вывел его из-под удара. Но дело легко могло повернуться и по-другому.
Хорошо зная Сталина, он понимал, что тот не забыл его дерзкого ответа на вопрос: «Говорят, вы много пьете, товарищ Шолохов?» — «От такой жизни запьешь, товарищ Сталин!»
И уж во всяком случае, понимал, что Сталин не забыл еще более дерзкий его призыв «покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным». Наверняка ведь знал — а не знал, так догадывался, — что эта «постыдная система» была спущена «органам» самим Хозяином.
Но еще большую угрозу, чем память об этих двух эпизодах, которые могли вызвать неудовольствие и даже гнев вождя, несло в себе одно тайное обстоятельство его личной жизни, о котором Сталину было хорошо известно.
* * *
Биограф Шолохова В. Осипов касается этой темы вскользь, одной фразой, как всегда у него, не столько оправдывающей, сколько возвышающей героя его повествования:
► ...Принимает участие в подготовке тематического — о казачестве — выпуска популярного журнала «СССР на стройке». И стойко сносит злоумышленные слухи и сплетни о себе, что стал любовником жены самого Ежова — Евгении Соломоновны Хаютиной.
(Валентин Осипов. Шолохов. М., 2008. Стр. 259)
Две эти фразы состыкованы по принципу «в огороде бузина, а в Киеве дядька», и складывается впечатление, что нелепая и бессмысленная эта «состыковка» говорит только лишь о литературной неумелости автора. Что правда, то правда: литературная неумелость и даже беспомощность автора этой неуклюжей конструкции очевидна. Но при всем при том между этими двумя, как будто никак не связанными меж собой фактами (тем, что Шолохов «принимает участие в подготовке тематического выпуска журнала «СССР на стройке», и тем, что он «стойко сносит слухи и сплетни о себе, что стал любовником жены Ежова») действительно существует некоторая связь.
Дело в том, что жена Ежова в это время была редактором журнала «СССР на стройке», а Шолохов действительно был ее любовником.
У Евгении Соломоновны Хаютиной до того, как она стала женой Ежова, было несколько фамилий. Девичья ее фамилия была Фейгенберг. Родилась она в 1904 году в Гомеле. Там же в юном возрасте вышла замуж за Лазаря Хаютина. Но скоро с ним развелась и стала женой журналиста и дипломата Александра Гладуна, обретя таким образом еще одну фамилию. С сентября 1926 года они с Гладуном жили в Лондоне, но в мае 1927-го после разрыва дипломатических отношений между Лондоном и Москвой были высланы из Великобритании. Гладун вернулся в Москву, а Евгения некоторое время еще оставалась за границей — работала машинисткой в советском торгпредстве в Берлине. (Там, кстати, она познакомилась с Бабелем, с которым у нее тогда же завязался роман.) Но в Берлине она задержалась ненадолго. Вскоре вернулась в Москву, в дом мужа. И тогда же познакомилась с Ежовым.
В 1930 году Ежов женился на Евгении (уже не Хаютиной, а Гладун), и она стала Евгенией Ежовой.
Арестованный в 1938 году Гладун на допросе показал:
► Она называла Ежова восходящей звездой, и поэтому ей было выгоднее быть с ним, чем со мной.
(Никита Петров, Марк Янсен. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М., 2008. Стр. 28)
Став женой Ежова, она первое время работала машинисткой в «Крестьянской газете», редактором которой был Семен Урицкий. Урицкий (с которым у нее тоже был роман — дама была любвеобильная) освободил ее от обязанностей машинистки и сделал журналисткой. Так стала она редактором журнала «СССР на стройке». Не главным, конечно. (Пост главного редактора этого журнала последовательно занимали Урицкий, Пятаков, Межлаук, Косарев.)
Благодаря журналу у Евгении завязались литературные знакомства и связи, и со временем у нее дома возник своего рода салон.
Впрочем, некоторые литературные знакомства у нее сохранились еще с более ранних, одесских времен. Скорее всего именно там, в Одессе, а не в Берлине впервые встретилась она и с Бабелем.
Об этом я слышал от С.И. Липкина, которому однажды тоже случилось побывать в том ежовском салоне.
Собственно, салона тогда еще не было. Салон возник позже. А это был, если можно так выразиться, эмбрион будущего салона.
Юного Липкина туда затащил его старший товарищ — Багрицкий.
Его рассказ об этом я слышал не однажды. Но не стану пересказывать его своими словами, поскольку однажды Семен Израилевич решил этому своему устному рассказу придать литературную форму — точную и строгую, хоть и стихотворную.
Нет, правильнее было бы выразиться иначе: не «хоть и стихотворную», а точную и строгую именно потому, что стихотворную:
Мы направлялись в гости. Он с собой
Взял и меня, чтоб одному домой
Не возвращаться в стуже долгой ночи.
Он ликовал: «Путиловский рабочий,
Как говорится, парень от станка,
Работает инструктором Цека.
Жена — бабец что надо, одесситка,
Моя приятельница»... Вот калитка
И с мезонином деревянный дом.
Они в хоромах стали жить потом...
Сама хозяйка нам открыла дверь.
Что в отошедшем вижу я теперь?
Авторитарную непринужденность;
Ее шифоновое платье; склонность,
Однако, там, где нужно, к полноте;
При этом ноги тонкие; и те
Глаза, что нравились великороссам —
Тем выдвиженцам кряжистым, курносым;
На слишком выпуклой груди янтарь;
Партийно-артистический словарь...
Нам приготовили домашний стол.
Был лишь один нерусский разносол —
Со шкваркой редька. И лафитник с горькой
Был позлащен внутри лимонной коркой,
И смех, и «я люблю лесную глушь»,
И как-то странно появился муж, —
Как будто ниоткуда, не из двери.
Воображенье или суеверье?
Он был урод. Он был колдун-урод!
Почти что карлик. Был наполнен рот
Несхожими зубами — будто в разных
Ртах реквизированными. Приказных
Снабжали, вероятно, в старину
Глазами из такой слюды. К окну
Он резко подошел и к нам спиною
Зачем-то постоял перед ночною
Безмолвной тьмой, придвинув лоб к стеклу,
И, повернувшись, пригласил к столу.
Тост произнес. «Так, значит, мы соседи», —
И перестал участвовать в беседе.
Поэт с хозяйкой вспоминали юг,
«Зеленой лампы» одаренный круг,
Потом он стал читать. Читал с подъемом,
Со свистом, звоном, щелканьем и громом.
Хозяйка сделала глазами знак:
Мол, восторгись. Хозяин-вурдалак
Сказал, вульгарно ставя ударенье:
«Иметь было бы неплохо точку зренья:
Вы пограничник иль контрабандист?
А стиль у вас, что говорить, речист».
Кто мог предположить, что мы в берлоге
Бесовской? Что уродец кривоногий,
Сей недоумок бедный сатана,
В чьих рукавицах смерть заострена...