Во время моей службы в Главном морском штабе (ГМШ) я был свидетелем одного события, касавшегося не только меня, но и Н.Г. Кузнецова. В начале мая 1943 года фашисты потопили на Волге несколько барж с жидким топливом. Тысячи тонн нефти горели и текли по Волге. Сталин был этим очень возмущен, собрал Политбюро, очень резко разговаривал с Н.Г. Кузнецовым, приказал немедленно снять командующего Волжской военной флотилией и в тот же день на вечернем, точнее ночном, заседании представить на утверждение нового кандидата. Никаких подробностей об этом заседании я не знал, а Николай Герасимович ни о чем меня не предупредил. Хорошо помню, что ночью в первых числах мая, когда вся семья уже спала, зазвонил телефон и мужской грубый голос сообщил, что через 20 минут за мной заедет майор (фамилии не помню). Я, конечно, кинулся искать по телефону наркома ВМФ, но его нигде не было. Действительно, через 20 минут за мной приехал какой-то майор, и на большой темной машине мы помчались в Кремль. Из самолюбия я ничего не спрашивал, настроение было, конечно, плохое, да еще темная военная Москва наводила тоску. Не успел я опомниться, как очутился в светлой комнате, где сидело много военных в форме НКВД. Меня попросили обождать. В перерыве вышли все члены Политбюро, и с ними шел Николай Герасимович. Он разговаривал с А.И. Микояном, меня, видимо, не заметил, но я хорошо знал наркома, видел, что он чем-то возбужден, покраснел и говорил с несвойственной ему экспрессией. Очень скоро все члены Политбюро вновь прошли в кабинет И.В. Сталина, и через пару минут туда пригласили меня. Почти у входных дверей мне предложили сесть. Я оглядел комнату и узнал всех членов Политбюро, сидевших за большим столом. У большой кафельной печки, прислонясь к ней спиной и опершись руками на спинку стула, в очень возбужденном, как мне показалось, состоянии во весь рост величественно стоял наш нарком ВМФ. Я смотрел на него и ожидал, что он объяснит мне причину моего здесь присутствия, но Николай Герасимович на меня даже не взглянул. А мне посыпалось много самых различных вопросов о моей службе на флоте и бывал ли я на Волге. Я ответил, что Волги я в глаза не видел и никогда по ней не плавал. После этих моих слов взоры всех членов Политбюро обратились к стоявшему наркому ВМФ Н.Г. Кузнецову. Помню, кто-то спросил: «Кузнецов, как же так?» Тут Николай Герасимович как-то еще больше выпрямился, на шаг отошел от печки, строго обвел всех глазами и громко, но спокойным тоном заявил: «Я уже докладывал товарищу Сталину, что «рекаков» у меня нет, а любой опытный моряк-адмирал, уже воевавший, безусловно, справится с флотилией, и я предлагаю утвердить командующим Волжской военной флотилией контр-адмирала Пантелеева». Наступила гнетущая для меня пауза Николай Герасимович вновь прислонился к печке и ни на кого не смотрел. Мне предложили выйти в приемную. Что еще говорил Николай Герасимович, я не знаю, но вышел он из кабинета в бодром настроении, краска с лица сошла, он приветливо улыбнулся мне и коротко сказал одно слово: «Поехали». И только в машине, обернувшись ко мне, он уже спокойным тоном произнес: «Ну, Пантелеев, поздравляю, вас утвердили в должности командующего Волжской флотилией, не подведите…»

Конечно, Николай Герасимович не рассказал мне, сколько горьких слов упрека выслушали он и нарком речного флота 3. А. Шашков от Сталина за потерянную нефть на Волге и за недостаточную помощь военных моряков речникам.

8 мая рано утром нарком ВМФ Н.Г. Кузнецов, нарком речного флота З.А. Шашков и я вылетели в Сталинград. Наркомы всю дорогу о чем-то оживленно беседовали, я же молча сидел сзади. Полет был тяжелый, но прилетели мы благополучно, и я рад был, что Николай Герасимович вновь обрел свой тон речи, величавость внешнего вида и знакомое мне спокойствие.

За продвижением нефтяных барж, следовавших по Волге из Астрахани в Саратов на нефтеперегонный завод, следило много начальства, ежедневно звонили Микоян, Кузнецов и из Генерального штаба. Горючее требовалось армии, авиации и флоту, без него нельзя было начать большое наступление. Николай Герасимович пробыл на Волге несколько дней, принял решительные меры по техническому и боевому усилению флотилии всем необходимым имуществом. Для помощи мне он вызвал из Москвы начальников управления ВМФ: минно-торпедного, технического, связи и противовоздушной обороны. Все они прилетели с необходимой нам материальной частью.

Волжская военная флотилия широко развернула свою деятельность, баржи с нефтью перестали подрываться на немецких минах. Был все же один интересный случай, характеризовавший выдержку нашего наркома.

Прошла неделя, Николай Герасимович собирался улетать в Москву, и вдруг как-то утром, еще до моего доклада наркому, начальник штаба флотилии В. Григорьев докладывает, что только что взорвалась на мине канлодка «Красный Аджаристан» — старый колесный пароход. Он разлетелся на часта, и его детали мы находили на деревьях в лесу, вдали от реки, вся команда погибла, не нашли даже трупов — сила взрыва 500-килограммовой немецкой мины, да еще на мелком месте, была колоссальной. Конечно, расстроенный, я пошел на доклад наркому — это была первая катастрофа. Николай Герасимович выслушал меня внимательно, спросил, было ли место гибели ранее протралено, а затем, обратив внимание на мой расстроенный вид, проговорил: «Слушайте, Пантелеев, неужели вы думаете, что от того, что вы вступили в командование флотилией, корабли не будут взрываться и фашисты не будут ставить мины? Это было бы более чем наивно, возьмите себя в руки, не к лицу командующему так скисать… давайте лучше завтракать». Чувствуя, что у меня в горле появился какой-то комочек, так как я ожидал превеликого «разноса», хотя виновным себя в этой драме считать не мог. Выяснилось, что тральщики 10 раз тралили злополучное место, но мина не взорвалась. Оказалось, что она была какой-то большей кратности действия. Это все мы учли, тралили фашистские мины до 15 раз, мины подрывались иногда и на пятнадцатом проходе тральщика. В результате принятых мер по тралению мин за все лето ни одна баржа с нефтью не подорвалась. В этом была большая заслуга и Николая Герасимовича, ибо он даже из Москвы ежедневно по ВЧ интересовался всеми делами флотилии и немедленно оказывал реальную помощь во всех наших нуждах.

Однажды нарком ВМФ спросил меня, сколько орденов и медалей я израсходовал, награждая офицеров и матросов за подрывы фашистских мин? Я ответил, ожидая упрека за большое число врученных наград. После паузы Николай Герасимович говорит мне: «Вы, наверно, считаете, что Правительство дало вам разрешение награждать от имени Верховного Совета СССР орденами как памятными значками?» — и с сарказмом продолжал: «Если вы бережете ордена себе и своему штабу на конец кампании, то неостроумно — орденов хватит. Если законно израсходуете, то пришлем еще». Признаться, по неопытности я был вначале скуп на награждение орденами. Николай Герасимович нас поправил, и мы в итоге никого не обидели.

Два раза в течение лета прилетал Н.Г. Кузнецов на Волгу проверять на месте, как выполняются его указания и как вообще идут дела по очистке реки от мин. Чувствовалось по всему тону разговора, что нарком ВМФ был доволен флотилией. Осенью, когда из-за льда плавание прекратилось, многие из руководства и личного состава флотилии были заслуженно награждены боевыми орденами и отмечены присвоением очередных воинских званий.

Время летит быстро, и через год — в августе 1944-го — будучи вице-адмиралом, я был назначен командующим Беломорской военной флотилией (БВФ). Организационно БВФ подчинялась командующему Северным флотом. В связи с тем, что фашисты прервали железнодорожную и телефонную связь Москвы с Полярным, все распоряжения из Москвы шли по ВЧ через Архангельск. Мне часто приходилось выслушивать от наркома ВМФ разные «фитили» в адрес командования флотом, хотя никакой моей вины в недовольстве Н.Г. Кузнецова не было. Я должен был передавать эти указания в Полярный командующему флотом.

На Севере у меня произошло одно важное событие, характеризующее порядочность Николая Герасимовича. Осенью 1944 года мне было поручено провести одну важную операцию — вывести из Карского моря в Архангельск два ледокола, одним из которых был «Иосиф Сталин». Потерять его в эпоху культа личности было равносильно потере головы флагмана. В Москве я лично доложил наркому ВМФ весь план операции и добавил, что немецкие подводные лодки, вероятно, будут нас ждать на выходе из Карских ворот в Баренцево море и при входе в Белое море. Для соблюдения полной скрытности и согласно боевому уставу я просил разрешения сохранять полное радиомолчание. Нарком разрешил и даже добавил: «Конечно, конечно», — но мне тогда же показалось, что думал он в тот момент о другом. Операция проводилась в октябре 1944 года, в составе отряда было 24 разных корабля. Погода стояла по-осеннему штормовая и холодная, дни короткие, обстановка в море неуютная и мрачная. Наша радиоразведка доносила с берега, что в море обнаружено несколько подводных лодок противника, но места их были неизвестны. Ледоколы мы встретили точно по расчетному времени, а дальше, допуская, что противник мог предполагать наш маршрут движения, я изменил курс на много градусов к северу, желая уклониться от мысов, где могли быть подводные лодки. На море разыгрался шторм, и мы, конечно, вышли на видимость наших постов значительно позже расчетного времени. Корабли охранения неоднократно обнаруживали шумы подводных лодок и бомбили их. Каково же было мое удивление, когда я получил две телеграммы от командующего Северным флотом с приказанием показать свое место. Я запретил радистам давать квитанции о получении радиограмм и, конечно, на них не ответил. Вдруг я получаю радиограмму от наркома ВМФ, короткую, но строгую: «Приказываю показать свое место». Несколько минут я переживал, ведь приказание идет от наркома ВМФ! Разные мысли лезли в голову, а что, если это провокация фашистов. Полностью исключить такую возможность было нельзя, да и Кузнецова я хорошо знал как человека, не менявшего своего слова. И на радиограмму я не ответил.