В этот период наркомы для него уже не были наркомами. Только с отдельными из них (НКВД, НКО, НКИД) он имел прямые отношения, потому что они являлись, как правило, членами Политбюро, остальные же поручались одному из зампредсовнаркома, который и ведал ими. Когда была утверждена новая большая судостроительная программа, то Молотову было поручено следить за кооперированными поставками всех наркоматов. Фактически именно он являлся повседневным руководителем строительства «большого флота». Практически мне приходилось решать у него все вопросы судостроения. Считая своим долгом шефствовать над флотом (но, повторяю, только в тот период, когда было принято решение строить большой флот), Молотов избегал только оперативных вопросов. По всем проблемам он обязательно советовался со Сталиным. Позже, не имея возможноети попасть к Сталину целыми неделями, а потом и месяцами, я просил его поручить кому-либо заняться текущими вопросами флота. Он обращался тогда обычно к Молотову и поручал ему. Тот неохотно кивал головой и сердился на меня, хотя я никогда персонально на него не указывал. Очень занятой, в отношениях он был сух и вопросы флота решал неохотно.
Вот тогда у меня и сложилось о нем мнение. В дальнейшем, по мере того, как все стало подчиняться оперативным вопросам, которые решались только у Сталина, наши связи стали менее тесными.
Молотов был на деле первым заместителем главы государства. Редко можно было видеть Сталина в кабинете без Молотова. Так он и запомнился мне, всегда сидящим слева от Сталина (справа постоянно сидел Ворошилов) с папками для бумаг, из которых что-нибудь зачитывал Сталину, пользуясь перерывами между докладами вызванных на прием. Так было и в годы войны. Он являлся первым заместителем Сталина по ГКО и Ставке ВТК.
Это был, бесспорно, преданный Сталину человек, выполнявший все его указания. Я не слышал когда-либо возражений с его стороны. Мне довелось два-три раза присутствовать при резких диалогах между Молотовым и Ворошиловым, когда Сталин мирил их, и, насколько я помню, он всегда поддерживал Молотова и высоко ценил его. Сталин умел подбирать себе помощников. Он много работал сам и заставлял работать их. Но и среди самых работоспособных руководителей нашего государства в те годы Молотов был наиболее работоспособным. Мне хорошо известно, что он уходил очень поздно, брал с собой папку, набитую бумагами, и утром приносил ее с наложенными резолюциями.
Молотов разделял точку зрения Сталина в годы репрессий и, как мне думается, усомнился в их правомерности лишь после того, как была арестована его жена Полина Семеновна. Он, конечно, верил ей, и я видел, как он воздержался при голосовании об ее исключении из партии на XVIII партконференции. Этот и ряд других фактов говорят за то, что он не слепо подчинялся Сталину; их мнения почти всегда совпадали, но он был тверд, когда следовало отстаивать свою позицию.
После того, как Сталин взял портфель Предсовнаркома в 1940 году, в деятельности Молотова почти ничего не изменилось. Он по-прежнему занимал свое место в Политбюро ЦК или в Ставке и выполнял директивы Сталина.
По характеру сухой, редко улыбающийся и угрюмый человек, он даже при просмотре какой-нибудь кинокомедии в присутствии Сталина и гостей был официален и не допускал никаких «вольностей».
Одним словом, В.М. Молотов — прекрасный исполнитель воли Сталина, и, кажется, Сталин лучшего помощника иметь не мог. Однако в дни XIX съезда партии и позднее Молотов ушел в тень, и, под влиянием своего своеобразного окружения Сталин заподозрил его в попытке узурпации власти. Об этом он, помнится, достаточно ясно высказался на пленуме, состоявшемся после XIX съезда партии, ссылаясь на прочитанное им что-то из иностранных источников. Но то было уже в годы болезни Сталина. Тогда кое-кто раскладывал пасьянс на случай его скорого ухода «в лучший мир», а Сталин становился все более подозрительным.
У меня отложилось в памяти, как однажды, в 1952 году, вызванные к нему на ближнюю дачу, ехали члены Политбюро и я по флотским вопросам. Меня поразила тогда та темнота, в которую была погружена вся территория дачи. Зная в лицо прибывших, нас пропустили, но мы и дальше ехали по темным дорожкам, освещенным фарами машин. У подъезда стояли два низких столбика с синими фонарями. Рассказывали, что Сталин имел обыкновение иногда проверять, нет ли следов около забора. Ну, то, может быть, и пустая болтовня, но оснований к этому достаточно.
Я не могу не сказать несколько слов о знакомстве и моих отношениях с маршалом Жуковым. Это, бесспорно, талантливый полководец. О Жукове я попутно вспоминаю потому, что от него зависело много как в моей личной судьбе, так и в деле развития флота. Он не любил флот. На мое замечание о неудачных взаимоотношениях армии и флота он искренне ответил: «Это не имеет ровным счетом никакого значения». В этих словах весь Жуков по части его интересов к флоту. Я не отрицаю самых высоких его качеств как полководца, но по части флота имею сложившуюся точку зрения. Исторически мы знаем ряд примеров, когда талантливые полководцы не годились в начальники штабов или недооценивали роль флота. Так было с Наполеоном, Гинденбургом и другими.
Я познакомился с ним летом 1939 года. Он, кажется, прибыл в Москву сразу после столкновения с японцами у реки Халхин-Гол в Монголии. Там он командовал корпусом и играл важную роль во всей кампании, хотя официально всеми силами командовал командарм Г.М. Штерн, хорошо знакомый мне по Испании и Дальнему Востоку. Там мы были с ним соседями. Я командовал ТОФ, а Григорий Михайлович — 1-й Краснознаменной армией. На одном из совещаний в кабинете Сталина присутствовал и Г.К. Жуков, чувствовавший себя героем Халхин-Гола. Пожалуй, в те дни он и был назначен командующим Киевским Особым округом. Мимоходом мы встречались с ним в январе 1941 года, когда проходила большая оперативно-стратегическая игра. Моряки в ней активного участия не принимали, и я, бывая у наркома обороны маршала Тимошенко, раза два-три встречал в «кулуарах» различных военачальников, в том числе и Г.К. Жукова Фамилия его тогда уже частенько произносилась, поскольку он был одной из крупных фигур в Наркомате обороны, а в самом начале февраля я узнал о его назначении на должность начальника Генерального штаба. Говорили, что Мерецков неудачно сделал разбор игры и не понравился Сталину.
Наши отношения с первых встреч нельзя было назвать плохими (к этому не было оснований), но в то же время они не стали такими служебно-дружескими, какими мне хотелось бы их иметь для пользы более тесного взаимодействия двух военных наркоматов. Не берусь утверждать, откуда и кем были навеяны Жукову прохладные отношения к флоту и нежелание вникнуть более глубоко в наши морские дела. Ведь он, бесспорно, считал Генеральный штаб высшим оперативным органом всех Вооруженных Сил, что понимали и моряки. Мне думается, в то время сравнительно еще малочисленный по составу флот (пока не была реализована «большая программа») не вызывал особого интереса у Сталина на случай скорой войны, и это, видимо, слышал и знал Жуков. Кроме того, и среди других высоких военачальников не всегда было достаточное понимание роли флота, и мне самому приходилось не раз слышать критические замечания в адрес моряков. В кабинете Ворошилова известный Г.И. Кулик однажды высказал мнение, что «корабли никому не нужны». Я посмотрел на Ворошилова. Он промолчал, и у меня сложилось впечатление, что в душе он согласен с Куликом, но по своему Положению открыто это не высказывает.
На мнение Жукова о флоте, мне думается, наложило отпечаток его незнание кораблей и специфики флота. Мои попытки ближе познакомить Жукова с флотскими делами и тем самым вызвать у него интерес к этому виду Вооруженных Сил не увенчались успехом. Не получилось это и у И.С. Исакова. К сожалению, интерес к флоту у Жукова не проявился и в годы войны, о чем он сам пишет в своей книге «Воспоминания и размышления», хотя и объясняет это своей занятостью. Сколько раз мне приходилось слышать из уст Жукова иронические высказывания о флоте. Правда, он отдал должное морским бригадам, которые действовали под Москвой в 1941 году. Значительно позже, когда Жуков был уже в течение нескольких лет министром обороны, совершая поход на крейсере (кажется, в Албанию), он будто бы (находясь в жарком машинном отделении) сознался, что только теперь понимает трудность службы на кораблях. Но это были уже последние дни его пребывания в должности министра, а значит, и на кораблях.
